ЗАЗЕМЛЯЮЩИЙ УЖАС И ТЕМНАЯ НОЧЬ ДУШИ

GROUNDING TERROR AND THE DARK NIGHT OF THE SOUL

By Maarten Aalberse

1 part: Energy & Character, September 1990, vol.21, n.2

2 part: Energy & Character, April, 1991, vol. 22, n.1

3 part: Energy & Character, September, 1991, vol. 22, n.2

4 part: Energy & Character, April 1992, vol. 23, n.1

Часть 1

Введение

     В этой статье я хочу описать терапевтический процесс с несколько иной точки зрения, чем та, которая была представлена в моей предыдущей статье о стилях бондинга, и обсудить его как процесс заземления.

     В первой части я проиллюстрирую некоторые базовые понятия и философские основы, опираясь на древнюю западную традицию восприятия духовности, современное психодинамическое и экзистенциальное мышление, а также на свой собственный опыт неорайхианской терапии.

     Вторая часть этого текста будет посвящена терапевтическому процессу. Поскольку для данной темы модель терапии, которую Джеймс Мастерсон разработал на основе своего многолетнего опыта работы с пограничными и нарциссическими клиентами, весьма актуальна, я приведу краткое изложение его теории и дам несколько комментариев о том, как эта модель соотносится с теорией бондинга и процессом заземления.

     Далее последует описание некоторых способов прерывания тенденций клиентов «парить над землей или закапывать себя в землю как основных паттернов незаземленности.

     Постепенно становясь все более заземленным, клиент соприкасается с ужасающим чувством покинутости/брошенности, и я постараюсь прояснить наиболее важные эмоциональные компоненты возникающей вследствие этого депрессии. Возвращаясь к теории бондинга, я проиллюстрирую, как с этой депрессивной тьмой можно справиться на четырех уровнях бондинга.

     По мере продвижения терапии клиент переходит от чувства покинутости к принятию экзистенциального одиночества, и я также проиллюстрирую, как клиент может переживать это одиночество на четырех уровнях бондинга. Экзистенциальное одиночество является одновременно болезненным, сложным и бросающим человеку вызов, и я предложу некоторые способы, с помощью которых клиенты могут принять этот вызов, чтобы исцелить себя.

     Клиент может быть настолько сильно озабочен своим одиночеством, что ему необходимо открыться коллективному или универсальному измерению своего опыта. Это не обязательно должно быть бегством от одиночества. Скорее цель состоит в том, чтобы привести эту экзистенциальную полярность одиночества и принадлежности (или, как описал ее Бьюдженталь (Bugental): «Быть одновременно и отдельным, и частью») в динамическое равновесие. По этой причине я приведу некоторые интервенции, которые могут помочь клиенту восстановить связь с этим Универсальным измерением.

     В этой статье я только обозначу в общих чертах, что станет конечной наградой в результате этого процесса, а именно драгоценные моменты преодоления одиночества и переживания единства (что отличается от переживания универсальности). Чтобы уделить этому последнему вопросу должное внимание, требуется нечто, что находится «за пределами меня», или, по крайней мере, за пределами времени и пространства, которые доступны человеку на данный момент.

ТЕМНАЯ НОЧЬ ДУШИ

     «Темная ночь души» - это термин, пришедший из традиции христианской духовности; он обозначает период глубочайшей тьмы, которую должен пережить созерцатель, прежде чем он сможет бескорыстно любить, активно и творчески нести свет в окружающий мир; прежде чем он сможет, как это называется в христианской традиции, жить объединяющей жизнью (unitivelife). (Джей[1], конечно, не был первым, кто мыслил в терминах «объединяющего процесса»: в западной духовной традиции термин «viaunitive» используется уже в шестом веке нашей эры).

     Чтобы проиллюстрировать, что подразумевается под этой темной ночью души, я приведу несколько характерных описаний, найденных в классическом исследовании Эвелин Андерхилл (Underhill) о западном мистицизме.

     «Боль влюбленного, который внезапно потерял свою возлюбленную; (...) чувства пустоты, бессилия, одиночества и застоя; (...) всепоглощающее чувство темноты и разлуки; (...) период полной эмоциональной вялости, слабости и сухости; (...) буря тревог, сомнений, страха и ужаса» (Андерхилл).

     «Я погрузилась в такую духовную тьму, что считаю себя полностью потерявшейся в фальши и иллюзии, обманывающей и себя, и других» (Люси-Кристин, Lucie-Christine).

     «Бездонное погружение в бездонное небытие» (Таулер, Tauler).

     «(...) Ты должен быть покинут Богом и человеком, (...) все, что ты предпримешь, что могло бы принести тебе радость и утешение, ни к чему не приведет» (Сусо, Suso).

     «Тень смерти, боли и муки ада ощущаются наиболее остро, и это происходит от чувства, что душа покинута Богом, что она наказана и изгнана Его гневом и тяжелым недовольством. Все это, и даже больше, душа чувствует сейчас, ибо на нее снизошло ужасное предчувствие, что так она будет пребывать с этим вечно. Она также испытывает то же чувство покинутости по отношению ко всем существам, и что она является объектом презрения для всех, особенно для своих друзей» (Иоанн Креста)[2].

     Эта темная ночь души, этот бездонный кризис середины жизни на духовном пути, эта полная покинутость возникает после того, как в результате интенсивной практики во время или после медитации прорываются высокозаряженные положительные энергии. У человека был период глубокого мистического опыта, но «сознание трансцендентного ощущалось главным образом как расширение видения и приумножение личной радости» (Андерхилл). Опасность на этом этапе заключается в том, что эго человека не столько достигает трансценденции, сколько раздувается. Или же он может пассивно наслаждаться «дарами Бога».

     Вот почему, по мнению всех великих учителей христианской духовности, истощение, бесплодность и боль темной ночи имеют необходимую очистительную функцию. Человек должен жить и страдать в этой темной ночи, не зная, закончится ли она когда-нибудь; он должен сдаться реальности, чтобы идти к истинной духовной зрелости. Иоанн Креста (великий испанский мистик и трансперсональный психотерапевт «раннего времени», создавший термин «темная ночь души») описывает эту функцию темной ночи следующим образом:

     «В этой безводной пустоте, где человек больше не находит опоры в надежных путях медитации и молитвы... в эту ночь Бог освободит его грудь от  этих наслаждений и удовольствий, наполнив ее чистой бесплодностью и внутренней тьмой; Он отпускает его из Своих рук и заставляет встать на собственные ноги». 

     У созерцателя возникнет искушение использовать трансперсональные энергии как своего рода «духовный пинок» и потерять из виду истинную цель медитации. Страдания темной ночи действуют как своего рода «холодная индейка»[3], как неустанное освобождение от этой псевдо-духовной зависимости.

     Созерцатель будет склонен рассматривать «свои» трансперсональные переживания как доказательство того, как далеко он продвинулся на духовном пути, каким «превосходно смиренным» он стал, как велика и героична его дисциплинированность. В темной ночи это иллюзорное величие разбивается целиком и полностью.

     Медитация больше не приносит «успехов», в то время как медитирующий, возможно, начал верить, что он может «постичь свет» по своему желанию. Темная ночь души разрушает это иллюзорное всемогущество.

     Столкнувшись с темной ночью, медитирующий вырывается из этих трех ловушек, этих трех форм вечной глупости; таким образом, опыт темной ночи функционирует как чрезвычайно радикальное и болезненное освобождение от духовного нарциссизма.

ОБЪЕКТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ И ПОКИНУТОСТЬ

     Не только в мистической традиции христианства подчеркивается важность противостояния чувствам покинутости, которые неизбежно возникают, когда медитирующий открывает более глубокие уровни себя. Исходя из совершенно иного культурного фона и используя иные методы, чтобы привести человека в контакт с более глубокими реальностями, некоторые из современных психоаналитических теорий нарциссизма также утверждают практически то же самое, пусть и в иной терминологии.

     Элис Миллер, например, описывает «драму одаренного ребенка» следующим образом: «Если я отличаюсь от того, каким меня хотят видеть родители, если я не веду себя так, чтобы соответствовать образу, который они мне навязывают, меня будут игнорировать или отвергать». Его «истинное Я» изолировано, заперто в тюрьме нереальности. Чтобы освободить это «истинное Я», эту подлинную жажду жизни, необходимо столкнуться с отсутствием признания подлинных чувств и потребностей ребенка, а также пройти через процесс скорби.

     Джеймс Мастерсон снова и снова подчеркивает, что «ложное Я» функционирует как защита от депрессии брошенности.

     Или, как в случае с пограничными личностями, существует два «ложных Я». Центральная защита пограничной личности - в расщеплении. Расщепление между «хорошей матерью» и «плохой матерью» сохраняется и поддерживается. Это имеет как причину, так и функцию; причиной является остановка развития: в детстве развитие пограничных пациентов было остановлено на фазе сближения, до того, как у них развилось постоянство объекта. Функция заключается в том, чтобы не дать образу «хорошей матери» быть подавленным и разрушенным «плохой матерью».

     И не только образ первичного объекта расщеплен, у пограничной личности также расщеплен образ себя. Пациент попеременно идентифицирует себя с образом «хорошего Я», образующим единое целое с «хорошей матерью», которая вознаграждает его регрессивное поведение, и с образом «плохого Я», объединенным с «плохой матерью», которая наказывает за тенденцию к автономии. Если пограничная личность позволяет себе индивидуализирующие тенденции, она чувствует, что его наказывает «плохая мать», и теряет связь с «хорошей».

     В терапии «образ хорошей матери» и «образ плохой матери» попеременно проецируются на терапевта; в один момент он воспринимается  как спасатель, а в другой - как жестокий монстр (когда терапевт не вознаграждает клиента за его регрессивный паттерн).

     Эту депрессию брошенности необходимо, по крайней мере в определенной степени, проработать, прежде чем сможет развиться нарушенное ранее «истинное Я» клиента».

     Но депрессия брошенности, которая сначала проявляется как «ужас заземления», является основной проблемой не только на доэдиповых стадиях. Одиночество (результат оптимального решения эдиповой ситуации) и покинутость (результат патогенной эдиповой ситуации) являются центральными темами также эдиповой проблемы.

     Если все идет хорошо, ребенок (а затем и подросток) обнаруживает, что дверь «родительской спальни для него мягко закрыта», но «дверь в гостиную остается для него широко открытой». Ребенок будет чувствовать себя одиноким, но не брошенным.

     Но зачастую все происходит иначе: реагируя на эротические потоки, ребенок чувствует себя втянутым в «запретный магический круг», а затем оказывается отвергнутым, «дверь спальни захлопывается прямо перед его носом».

     «Эдипов победитель» оказывается в изоляции, он теряет родителя своего пола как союзника и объект идентификации, и преждевременно взрослеет.

     Ребенок также может быть насильно или через соблазнение втянут в конфликт между родителями, и он вынужденно формирует нездоровую коалицию с одним из родителей, который жестоко обращается с ним, как с союзником, и теряет связь с другим, который становится его врагом.

     Глубочайшая покинутость – судьба ребенка, подвергшегося сексуальному насилию, чье доверие, невинность и границы были нарушены, которого совершенно не признают ребенком, который вынужден жить дальше с израненным телом, страшной тайной и обычно лишенным поддержки обоих родителей.

      И здесь необходимо обсудить важный вопрос: являются ли понятия «темная ночь души» и «депрессия брошенного ребенка» принципиально разными или тесно связанными, идущими рука об руку, явлениями?

     После описания опыта темной ночи души и чувства покинутости, через которую проходят многие, остается вновь возникающий в динамической психотерапии вопрос о том, насколько похожи эти два процесса.

     Приведенные мною в начале этого текста цитаты мистиков, переживающих темную ночь души, вполне могли быть получены от клиентов, находящихся в депрессии брошенного ребенка.

     С другой стороны, Кен Уилбер очень категорично заявил, что нарциссическую, пограничную и невротическую депрессию, связанную с брошенностью, не следует путать с темной ночью души, подразумевая, что у этих явлений совершенно разная динамика. Он приводит два аргумента в пользу своего мнения.

     1) Мистик установил контакт с источником блаженства, увидел смысл жизни только для того, чтобы снова потерять его. Уилбер предполагает, что в этом заключается фундаментальное различие с (до)эдиповой брошенностью.

     2) Второй аргумент заключается в том, что «какой бы глубокой ни была депрессия или агония темной ночи, в литературе практически нет описания случаев, когда это приводило человека к самоубийству (что резко контрастирует, например, с экзистенциальными или пограничными депрессиями»).

     Я хочу прокомментировать каждый из этих двух аргументов.

     1) Я бы описал это различие между большинством клиентов и мистиками несколько иначе. Многие клиенты потеряли источник блаженства еще в первые месяцы своей жизни.

     Мистик же, переживающий темную ночь, потерял контакт с источником блаженства, который он испытал недавно. Поэтому он переживает эту потерю гораздо острее и гораздо лучше осознает, что он потерял, чем большинство клиентов. Кто-то может утверждать, что блаженство, «исходящее от Бога» в первых мистических переживаниях, сильно отличается от блаженства, которое испытывает младенец в моменты слияния или симбиоза с матерью. Я не уверен в этом…

     - Вполне возможно, что зародыш и младенец не только чувствует (по крайней мере, иногда) блаженное слияние с матерью, но и находится в контакте с трансцендентными реальностями. Или, как сформулировал это Дэвид Боаделла: «Существует множество доказательств того, что плод обладает высокими психическими способностями». Возможно, в первых мистических переживаниях присутствует сильный элемент переживания ранних предличностных состояний.

     - Меня поражает, как часто духовные учителя упоминают аналогию между ребенком у груди матери и блаженством первых мистических переживаний.

     Эти первые прорывы трансперсональных энергий зрелая духовность противопоставляет объединяющей жизни…»?), где созерцатель очищается принятием сепарации в темной ночи. Объединяющая жизнь описывается как активное участие в «божественной энергии» (а не пассивном наслаждении ею), выражающее эту энергию во вдохновенном действии.

     Западные мистические учителя сами указывают на сходство развития в раннем детстве и опыта духовного пути. Поэтому кажется вероятным, что в темной ночи созерцатель также переносит чувства от бросившего его в детстве родителя на свой образ Бога.

     Уилбер также упоминает, что мистик, проходящий через темную ночь, потерял смысл своей жизни, и предполагает, что это гораздо менее вероятно для пограничного или нарциссического клиента в его переживании депрессии брошенности. Но эти клиенты носили в себе мечту о слиянии с всеблагой материнской фигурой. Эта мечта была частью их смысла жизни, и необходимость отказаться от этой иллюзии является основным источником отчаяния, которое так сильно переживает клиент в депрессии брошенности.

     Конечно, есть разница между прохождением интенсивной практики с целью обнаружения Бога и мечтой найти где-то идеального спасателя. Однако иногда эта разница может быть не столь огромной, как кажется на первый взгляд:

     - перед темной ночью созерцатель вполне может быть, хотя бы отчасти, мотивирован поиском идеального спасателя, спроецированного на его образ «Бога».

     - борьба за жизнь в современном обществе может потребовать от многих более депривированных клиентов такой интенсивности усилий, которая может сравниться с практикой созерцателей.

     2) Я не нахожу второй аргумент Уилбера убедительным. Созерцатели жили в культурном климате, где самоубийство было абсолютно табуировано и каралось вечным адом; для клиентов в нашей современной культуре это гораздо менее вероятно. Это имеет два последствия:

     - для человека, принадлежащего к христианской культуре, самоубийство является почти невозможной альтернативой;

     -  в религиозной культуре возможное самоубийство, скорее всего, будет отрицаться или замалчиваться. Известно, что многие мистики в какой-то период своей жизни вели себя весьма саморазрушительно (святая Екатерина Сиенская, например, получила прозвище «Санта-Анорексия»). И вполне возможно, что для некоторых созерцателей между саморазрушительностью и самоубийством существует действительно очень тонкая грань.

     В целом, я считаю, что между депрессией брошенности до-эдипова и эдипова периода и темной ночью души есть различия, но также и много важных параллелей; граница между этими двумя видами покинутости не кажется такой уж объемной, как предполагает Уилбер[4]. 

МЕЖДУ ПОДНЯТИЕМ (ПАРЕНИЕМ) НАД ЗЕМЛЕЙ И ПОГРУЖЕНИЕМ (ЗАКАПЫВАНИЕМ СЕБЯ) ПОД ЗЕМЛЮ: ТОЧКА КОНТАКТА С ЗАЗЕМЛЕНИЕМ

     Один из способов прояснить, что такое заземление (имеется в виду вертикальное заземление) - противопоставить его двум способам избегания заземления. Заземление можно определить как динамический баланс между двумя полярными противоположностями: поднятием себя над землей (парением над землей) и погружением в землю (закапыванием себя под землю). Найти оптимальное вертикальное заземление означает найти «точку контакта» между поднятием и погружением[5].

     1) Один из способов избежать заземления - отказаться стоять на собственных ногах; вместо этого мы опираемся на других и возлагаем на них ответственность за то, что мы чувствуем («ты заставляешь меня чувствовать...»). Если это не срабатывает, мы опускаемся вниз, коллапсируем, погружаемся в землю пассивно и вяло. Если это более или менее хронический паттерн, то это регрессивное избегание нашей взрослой реальности и недооценка нашего потенциала.

     Развитие заземления в данном случае означает: встать и отстаивать то, что для нас важно. Но... это кажется таким тяжелым, мы двигаемся со свинцом в ногах; гравитация, кажется, тянет нас вниз, мы чувствуем себя подавленными, удрученными. Это «тяжелое» чувство, которое можно испытать очень конкретно после выполнения упражнений по заземлению в течение достаточно длительного времени, что может стать первым проявлением депрессии брошенности, но не обязательно. Первый слой депрессии, который возникает, обычно является результатом тенденции подвести, унизить, деморализовать себя; это депрессия, возникающая из сильной ненависти к себе. Важно различать эти две формы депрессии; депрессия ненависти к себе очень часто является защитой от более глубокой и, казалось бы, более болезненной депрессии отказа от себя. Ненависть к себе обычно является результатом интроецированных требований и негативных суждений; мы проглотили эти требования и суждения, потому что нам были рады только до тех пор, пока мы их выполняли. Кажется, что лучше ненавидеть себя, чем рисковать быть изгнанным; вот почему бывает так трудно отпустить ненависть к себе!

     В другое время на переднем плане нашего опыта может быть не чувство «опустошения», а скорее ощущение слабости. Мы буквально не можем больше выносить то, через что проходим, наши ноги, кажется, больше не могут нас нести, они словно сделаны из резины. Когда мы выбираем оставаться с этой слабостью, тревога падения, которую мы пытались избежать из-за апатии и безысходности (это ведь не сработает, так зачем вообще пытаться?), оживает; возникает ощущение, что мы вот-вот провалимся в глубокую пропасть. «Держите меня! Не уроните меня!» - хотим крикнуть мы в отчаянии, но уже слишком поздно; другие люди уже подводили нас и оставляли в прошлом. Они не смогли удержать нас в безопасности, достаточно поддержать, выдержать и вытерпеть наши собственные чувства, потребности и порывы. Переживая эти моменты, наша покинутость всеми выходит на поверхность во всей своей интенсивности.

     Примером точки контакта является живой тонус и чувствительность в руке, которые мы можем испытывать, когда мы не перенапрягаем пальцы и не сжимаем плотно руку, а находим точку между этими двумя крайностями. Найдя эту точку, мы чувствуем себя более открытыми, живыми и бдительными. Если мы готовы терпеть определенную степень уязвимости и неуверенности, это чувство может распространиться на руку и грудь, а также наружу, ощущая, как наша энергия выходит за пределы кожи.

     2) Противоположностью такого отношения, когда мы опираемся на других и погружаемся вниз под землю, является отказ от ощущения взаимодействия с землей. Мы поднимаем себя над землей и над другими; мы несем себя высоко и надменно смотрим вниз на других, которые не видят, насколько мы особенные. Нам кажется, что мы стоим твердо и ведем себя так, будто другие нам не нужны. А если вдруг ноги начинают нас подводить, мы напрягаем диафрагму (если мы не можем стоять на ногах, мы все равно можем попытаться оттолкнуться от земли, используя диафрагму), поднимаем плечи, напрягаем шею и мрачно сжимаем челюсти. Мы отказываемся сдаваться и отрицаем свою незащищенность, уязвимость и неспособность.

     Это отрицание реальности взаимозависимости и переоценка собственных ресурсов.

     Развивать заземление в данном случае означает: отказаться от такой позы, сдаться, стать более смиренным и разрешить нам нашу неуверенность с «дрожащими ногами». Страх падения в данном случае ощущается, прежде всего, как страх потерпеть неудачу (упасть плашмя лицом вниз), а на более глубоком уровне - как страх быть презираемым и отвергаемым из-за своей неспособности.

     Джей Статтман однажды сформулировал это очень лаконично: «Человек может быть над землей, в земле или на земле». Когда позже мы с ним подробнее остановились на этом вопросе, стало ясно, что человек в обоих случаях отключает энергию таза, отрываясь от земли или проваливаясь под   землю. В первом случае человек поднимает себя над землей с судорожно сжатым тазом, во втором - опускается под землю с безжизненным тазом. И то, и другое может быть способом избежать панического отказа от жизни, возникающего в результате эдипова отвержения. Но цена высока: мы теряем связь со своей биологической основой, в значительной степени гасим свой внутренний огонь и утоляем нашу жажду жизни; рано или поздно мы чувствуем себя перегоревшими.

ЗАЗЕМЛЕНИЕ: ОСТАТЬСЯ ОДНОМУ

     Стоять на собственных ногах в итоге означает: быть отдельным, обособленным и самостоятельным, как это описывают экзистенциалисты. Каждый человек по своей сути уникален и имеет свою собственную историю жизни, не похожую ни на чью другую. Никто не видит дерево точно таким же, как я, и такие слова, как одиночество и уникальность, вероятно, не имеют для меня того же значения, что и для любого другого. Никто не может знать, что хорошо для меня, и поэтому выбор, который я делаю и который формирует мою жизнь, принадлежит мне и только мне.

     Это экзистенциальное одиночество не идентично покинутости, хотя эти два понятия обычно тесно связаны между собой на аффективном уровне (человек, который хотя бы частично не проработал свои чувства ранней брошенности, будет регрессировать, когда столкнется со своим экзистенциальным одиночеством, и реагировать так, как будто кто-то поступает с ним несправедливо). Для меня чувство брошенности относится к чувству отвержения меня, пренебрежения или злоупотребления мной, и уходит корнями в прошлое. Брошенность - это результат невротических дефицитов, с которыми боролись наши родители/воспитатели и которые невольно, а иногда и добровольно, вымещали свои эмоции (проекции) на нас; чтобы справиться с этим, нам пришлось прибегнуть к примитивным защитам, и в результате мы получили искаженное развитие. Экзистенциальное одиночество, с другой стороны, не связано с тем, что кто-то виноват. И более того: столкновение с этим одиночеством, принятие и выдерживание его, является необходимым условием для здорового развития, для подлинного контакта и, как бы парадоксально это ни звучало, для глубоко прочувствованной связи с другими, как я намерен проиллюстрировать это ниже.

СВЯЗЬ: ТОЧКА КОНТАКТА МЕЖДУ СЛИЯНИЕМ И ИЗОЛЯЦИЕЙ

     Переживания брошенности и экзистенциального одиночества можно избежать двумя способами: попытаться слиться с кем-то, с группой или объектом, или изолироваться[6].

     1) Если я ищу слияния, я отрицаю свою и чужую уникальность и отдельность. Я теряю себя и пытаюсь исчезнуть в другом, пытаясь отстраниться от того, что меня пугает или угнетает. Делая себя анонимным и подчиняясь, говоря «да» почти заранее и отказываясь от установления границ, я пытаюсь слиться с другим. Двусмысленный девиз слияния звучит следующим образом: «Пусть между нами ничего не будет стоять».

     2) Если я изолирую себя, я отрицаю свою потребность в контакте, я скрываю свои чувства и потребности от другого, пытаясь таким образом защитить себя от непонимания и отвержения. На самом деле я отвергаю другого, свожу его к тому, кто для меня не важен, даже не существует.

     Одиночество больше не мучительно, я выбрал его и идеализировал как свободу: другой больше не волнует меня. Однако это негативная свобода, а не выражение автономии: это свобода от, а не свобода для.

     Мартин Бубер, делом жизни которого было распространение экзистенциальных отношений Я-ТЫ, в которых одиночество преодолевается, подчеркивал, что необходимым условием для встречи Я-ТЫ является определенная дистанция. Он описывает два «движения», которые должен сделать человек, если он хочет вступить в отношения Я-ТЫ:

     «Установление дистанции с другим» - этим движением человек выражает свою готовность позволить другому быть действительно другим.

     «Вступление в отношения» или «подлинный диалог», в котором оба партнера признают и ценят друг друга. Взаимная открытость и интенсивная ответственность - главные характеристики этого диалога, который является «подтверждением бытия друг друга».

     «Позволить другому быть другим» - звучит так просто, но это означает, что мы признаем и принимаем свое одиночество; это требует оптимальной заземленности.

     Это также означает, что мы должны отказаться от иллюзии, что мы можем постичь другого, вписать его в наши ментальные категории. Мы должны отпустить привычные предубеждения и предрассудки; другими словами, принять нашу «бедность ума».

     Но мы будем богато вознаграждены за эти жертвы. Бубер дал несколько прекрасных намеков на эту награду, например: «Как только мы прикасаемся к чему-то в тебе, нас касается дыхание вечной жизни».

     Парадокс подлинного союза (в отличие от слияния) заключается в том, что мы можем испытать единство только тогда, когда осмелимся остаться одни. Этот опыт единства можно сформулировать следующим образом: «Я один, ты один, и все же есть нечто непостижимое, тайна, которая объединяет тебя и меня».

     То, что объединяет тебя и меня, выходит за рамки нашего дуалистического знания, но может быть пережито, когда мы развиваем созерцательное осознание.

     То, что объединяет тебя и меня, можно ощутить, как энергетический заряд между нами. Мы можем почувствовать эту энергию, когда открываем сердце и таз и обращаем внимание на пространство между нами; мы можем выдержать эту энергию, когда мы также остаемся в контакте с «нашей» землей.

     В этот момент мы можем испытать то, что так поразительно описал Бубер: «Мы нашли спасение, но не решение».

Часть 2

ЗАЗЕМЛЯЮЩИЙ УЖАС И ТЕМНАЯ НОЧЬ ДУШИ[7]

ПРОЦЕСС ЗАЗЕМЛЕНИЯ

     В первой части я описал два паттерна незаземленности, два способа защиты от ужаса заземления. Если мы хотим помочь клиентам стать по-настоящему заземленными, необходимо прервать эти паттерны и проработать лежащую в их основе депрессию брошенности.

     Взгляд Джеймса Мастерсона на работу с клиентами с пограничной и/или нарциссической структурой проясняет некоторые основные вопросы, связанные с этим процессом заземления. Поэтому я начну с краткого изложения его подхода.

ОТ ЛОЖНОЙ ЗАЩИТЫ СЭЛФ К РЕАЛЬНОЙ АКТИВАЦИИ СЭЛФ. ПОДХОД МАСТЕРСОНА.

     Согласно Мастерсону, клиент с пограничной структурой в первые годы своей жизни (и особенно в «фазе воссоединения» - в периоде между пятнадцатым и двадцать четвертым месяцем, когда ребенок снова и снова сталкивается с выбором: «Хочу ли я, чтобы мама делала это за меня, или я хочу делать это сам?») усвоил, что его бросят, когда он будет следовать своим индивидуальным тенденциям, но наградят, когда он продемонстрирует зависимое поведение и позволит матери владеть и повелевать им. Именно поэтому такой клиент не осмеливается устанавливать границы, а стремится соответствовать ожиданиям других. Его «сделка» с другими такова: «Если я буду вести себя как хороший ребенок, вам придется обо мне заботиться», а его девизом является: «Любой, кто не заботится обо мне, выступает против меня (и заслуживает моего беспредельного гнева)». Он склонен цепляться за других людей, но также боится, что его поглотят, если он позволит им приблизиться к себе. Когда этот страх поглощения становится доминирующим, он уходит от контакта и избегает чувства одиночества, прокрастинируя, предаваясь фантазиям о спасении или пускаясь в отреагирование (например, переедая или злоупотребляя алкоголем, устраивая сцены, создавая «инциденты», ведя беспорядочную половую жизнь и т.д.).

     В терапии такой клиент будет пребывать в беспомощном состоянии и попытается соблазнить терапевта взять за него ответственность и вести себя как заботливый родитель. Когда терапевт попадает в эту ловушку, клиент может избежать автономии, которой он так боится, и он станет благодарным регрессивным клиентом, пока терапевт не станет настолько «жестоким», что установит для клиента ограничения.

     Именно этот отказ от ответственности (который проявляется в «позиции жертвы» и в саморазрушающем поведении) должен быть в центре внимания терапевта, если пограничный клиент хочет функционировать лучше и придать своей жизни адекватную форму. Основным терапевтическим вмешательством является конфронтация. Терапевт воздерживается от интерпретаций, пока клиент ведет себя беспомощно, они могут быть слишком инвазивными для клиента и, что более важно, укрепят его зависимую позицию: «Терапевт думает за меня». Чтобы прояснить, как терапевт, использующий «подход Мастерсона», конфронтирует с пограничными клиентами, приведу несколько показательных примеров: 

     «Почему вы так стараетесь убедить меня, что не можете позаботиться о себе?»
   «Почему вы считаете, что вам нужен кто-то другой, чтобы принимать решения о том, как вам жить?»

     «Почему вы продолжаете таким образом подавлять свои чувства, хотя на собственном опыте убедились, что это приводит вас к неприятностям?»
     «Меня поражает, как быстро вы воспринимаете меня, переходя от заботы к безразличию, от хорошего ... к плохому - как будто я являюсь двумя разными  людьми (...) Почему всякий раз, когда я указываю на неразбериху, существующую в вашей  реальности, в которую вы попадаете, вы чувствуете, что я критикую и не забочусь о вас?»

     «Почему вы создаете так много конфликтов, как раз когда нашли новую работу?»
   «Почему вы выбираете оставаться в ситуации, когда с вами обращаются как с ребенком?»
     «Почему вы настаиваете на том, чтобы она (= ваша мать) дала вам то, чего у нее нет и чего не может дать?»

     Эти примеры могут продемонстрировать, что конфронтации снова и снова побуждают клиента выйти из позиции жертвы. Терапевт напоминает клиенту о последствиях его выборов и о его ответственности за свои действия. Терапевт не идет на поводу у чувств и убеждений клиента, а, оставаясь на своей позиции, бросает им вызов, тем самым побуждая ...его к проверке реальности.

     Еще один важный момент подчеркивает Ральф Кляйн (клинический директор «Института Мастерсона»): конфронтации проводятся как можно чаще в форме вопросов. «Использование вопросов является важнейшей и центральной тактикой в искусстве конфронтации. В этой тактике заложена надежда на то, что пациент способен к самоанализу, проницательности и пониманию корней своей патологии. Кроме того, использование вопросов дает понять, что патологическое поведение имеет смысл, который можно понять. Оно передает ощущение того, что пациент в итоге способен справиться как с причинами, так и с последствиями дезорганизации личности». Другими словами, в эти вопросы встроены терапевтические предложения и команды; снова и снова терапевт сообщает клиенту: «Вы можете взять ответственность за свою жизнь, и я ожидаю, что вы это сделаете».

     Эти конфронтации имеют терапевтический эффект только до тех пор, пока они не подпитываются негативными чувствами контрпереноса и не направлены на наказание клиента (хотя «невротическая часть клиента» будет воспринимать их именно так). Как всегда, невербальный аспект этих интервенций (тон голоса, поза, жесты и выражение лица терапевта) имеет решающее значение.

     С другой стороны «здоровая часть клиента» будет переживать эти конфронтации как поддерживающие и утверждающие, как поощрение взять свою жизнь в собственные руки и обрести больше уверенности в собственных ресурсах. Именно этого уважения и поощрения индивидуальных тенденций (какими бы слабыми они ни были) пограничный клиент был лишен в детстве.

     Мастерсон подчеркивает, что «конфронтации делают для пациента то, что он еще не может сделать для себя»; они помогают клиенту установить более тесный контакт с реальностью и освободиться от ощущения, что он плывет и будет плыть по течению жизни.

     Если перевести вышесказанное в терминах теории бондинга, описанной в работе «Единичность, дуальность и единство» (“Oneness, DualityandUnity”), то терапевт образует с клиентом связь, дающую силу[8]. Своим конфронтационным отношением терапевт воплощает качества твердости, независимости и реализма. Эти аспекты силы эго - именно те качества, которых так не хватает клиенту. И по мере того, как клиент постепенно принимает и интернализирует эти качества терапевта, он укрепляет свое эго, развивая способность к заземлению и контейнированию.

     Однако этот процесс – путь, не усыпанный розами; терапевт может ожидать от клиента довольно много манипуляций, претензий и эмоциональных бурь («пограничных приступов вспыльчивости»), и терапевту приходится иногда справляться с интенсивными контрпереносными чувствами. И более того: клиент переживает, что чувствует себя хуже, когда лучше функционирует, поэтому он возвращается к защитным паттернам вскоре после того, как сделал шаг вперед. Мастерсон описывает это явление как «пограничную триаду»: активация сэлф ведет к депрессии, которая, в свою очередь, приводит к возобновлению сопротивления. Ведь когда клиент начинает вставать на ноги, на поверхность выходит старая брошенность и весь связанный с ней ужас; настолько сильны и связаны в сознании и теле клиента попытки найти свой собственный путь и быть при этом брошенным. Необходимо, чтобы клиент понимал динамику развития ситуации и мог признать, как он своим саморазрушительным поведением пытается избежать своего прежнего чувства брошенности. До этого он вряд ли будет мотивирован на то, чтобы сдерживать свою склонность к агрессии и начать очень болезненную работу по встрече и проработке своей депрессии брошенности.

     Постепенно клиент остается с чувствами боли и ненависти, безнадежности, паники и недоумения, прослеживает с помощью интерпретаций, сделанных терапевтом[9], происхождение этих чувств и заново переживает старый опыт брошенности. Клиент начинает отказываться от надежды, что его поддержат родители (как внутренние объекты), и начинает больше фокусироваться на собственных ресурсах, интересах и талантах.

     Этот последний шаг Мастерсон называет: «реальная активация Я», и может быть дополнительно стимулирован техникой «коммуникативного соответствия». Когда клиент начинает новую работу или новые отношения, терапевт обсуждает с ним связанные с этим вопросы: он делится с клиентом частью своего жизненного опыта. Когда у клиента появляется новый конструктивный интерес или он берется за какой-либо творческий проект, терапевт делится с клиентом некоторыми своими переживаниями, связанными с предметом, которым тот хочет заняться. Терапевт поощряет клиента и хвалит его за то, что он сделал; дает ему подтверждение, которого тому так не хватало в детстве. Раскрывая больше себя, терапевт становится более равноправным партнером клиента. Такие отношения между терапевтом и клиентом близки к тому, что я уже описывал в других статьях как объединяющий бондинг[10]. Как описала Кэндис Оркатт (CandaceOrcutt), еще одна коллега Мастерсона, результатом коммуникативного соответствия может стать то, что «клиент все больше стремится (...) попробовать новый вид коммуникации, которая подлинно взаимна и в которой принимаются различия между людьми. Вот истинный, межличностный обмен через межличностное пространство, который в итоге делает симбиоз похожим на увядшую розу».

     Подход, который Мастерсон использует при работе с клиентом с нарциссической структурой, будет описан менее подробно; я сосредоточусь на том, как терапевт, особенно на первой стадии терапии, устанавливает связь, которая совершенно отличается от той, которую он устанавливает при работе с пограничным клиентом.

     Если при работе с пограничными клиентами конфронтационный подход необходим для успеха терапии (помогая клиенту отпустить свои крайние тенденции цепляния и дистанцирования, посмотреть правде в глаза и взять на себя ответственность), то при работе с нарциссическими клиентами такие конфронтации бесполезны и контрпродуктивны. Нарциссический клиент интерпретирует конфронтацию как нападение; он будет еще больше защищаться, еще больше отдаляться и станет (открыто или в более замаскированной форме) еще больше принижать терапевта и терапевтический процесс. Когда это происходит, построение терапевтического альянса становится невозможным.

     В начале терапии с нарциссическим клиентом Мастерсон менее активен, чем если бы у клиента была пограничная структура; он часто молчит, чтобы активизировать клиента к проявлению инициативы. Его основные интервенции - это отражение опыта клиента (с целью побудить его выразить и исследовать свое раздражение, чувство израненности, презрения, стыда и неуверенности) и интерпретация его уязвимости. Вместе с терапевтом клиент исследует причины, по которым он чувствует себя таким раненным, когда терапевту не удается понять его в совершенстве[11]. Затем клиенту становится все более очевидно, как он жаждет идеального другого и признания собственной грандиозности, как он все еще хочет греться в мечте об идеализации и быть идеализированным, как он все еще ищет всемогущего слияния.

     По мере того, как клиент все меньше и меньше боится, что терапевт унизит его, он все больше и больше осмеливается проявлять свою грандиозность, он уже готов не идентифицироваться с этим иллюзорным величием. Его защитное отношение к терапевту и терапии меняется на готовность к формированию терапевтического альянса. Клиент может все больше и больше сталкиваться со своей болезненной реальностью, и особенно со своей неспособностью принимать себя и других со всеми ограничениями, которые есть у человека. Ранние и очень болезненные воспоминания о том, что его совершенно не понимали, унижали и жестоко обращались с ним как с «нарциссическим источником» для своих родителей, выходят на поверхность, и клиент с бóльшей готовностью встречается со своим старым чувством покинутости. Когда эти чувства более или менее проработаны, терапевт больше прибегает к «коммуникативному соответствию». Таким образом, он поддерживает клиента в его стремлении активировать свой реальный потенциал (стремление, которое заменяет его прежние попытки сохранить свое грандиозное ложное сэлф).

     О чем Мастерсон не упоминает прямо и что я (в силу своего «предвзятого отношения») считаю важным, так это то, что терапевт снова (как и в работе с пограничными клиентами) воплощает качества, которых клиент был лишен в младенчестве. Что было «основной ошибкой» для нарциссического клиента? Признание и понимание его собственного опыта; принятие его ограничений; руководство в его исследованиях и признание его зарождающихся талантов. И что же предлагает Мастерсон? Эмпатию и интерпретации, терпение к ограничениям клиента и признание своих собственных недостатков; коммуникативное соответствие и поощрение к развитию его настоящих талантов. Такое отношение терапевта, столь сильно контрастирующее с тем, как с клиентом обращались его родители, помогает клиенту выдержать раннюю депривацию, которую он переживает, когда на первый план выходит депрессия брошенности.

     Подведем итоги некоторых различий в терапевтическом отношении и интервенциях:

     - На первой стадии терапии с пограничными клиентами терапевт более тверд и активен, дает ему обратную связь по поводу того, что тот делает, и исследует с клиентом, почему он ведет себя таким образом.

     - С нарциссическими клиентами терапевт более восприимчив, отражает клиенту свои (= клиента) - его чувства и исследует с клиентом, почему он чувствует себя именно так.

     - Я считаю, что различия в стиле бондинга актуальны не только при работе с «чистыми» пограничными или нарциссическими клиентами (большинство клиентов, вероятно, имеют пограничные или нарциссические тенденции).
     Я хочу сделать следующее обобщение: эти два различных стиля бондинга являются способами прерывания двух паттернов незаземленности, которые я описал в первой части: погружение в землю или поднятие себя над землей. Отчасти я был вдохновлен моделью Джеймса Мастерсона и идеями Джея Статтмана, а также этим я развиваю собственную теорию бондинга; остальная часть этой статьи будет представлять собой обзор процесса заземления13.

НАЧАЛО УСТАНОВЛЕНИЯ СВЯЗИ С КЛИЕНТОМ

     В начале процесса заземления терапевт преследует две основные цели:
     - выяснить, характерна ли для данного клиента тенденция поднимать себя над землей или погружаться в землю;

     - установить раппорт с клиентом, сформировать с ним связь, которая дает клиенту хотя бы некоторую безопасность и вовлекает его в процесс повышения самоосознавания.

     Далее я опишу некоторые способы достижения обеих этих целей.

     1) Первые подсказки для постановки диагноза можно найти в общем мышечном тонусе клиента. «Те, кто поднимаются над землей», как правило, более гипертоничны, в то время как у «тех, кто погружаются в землю», скелетные мышцы кажутся недостаточно тонизированными. Большинство клиентов с ригидной структурой характера склонны поднимать себя над землей.
     Однако этот критерий ригидности не очень надежен. Лоуэн признавал следующее: «У многих нарциссических личностей тело достаточно подвижное и гибкое. (...) Их тела обладают кажущейся живостью и грацией, что говорит о наличии эмоций, однако их поведение лишено чувств». Он также описал, что и параноидная, и психопатическая структуры характеризуются сильными нарциссическими тенденциями.

     Дополнительную важную информацию терапевт находит в ответах на следующие вопросы:

     - Что клиент просит от терапевта и от людей в своей повседневной жизни? Ищет ли он в первую очередь уважения и восхищения или поддержки и заботы? 

     - Нуждается ли клиент в первую очередь в сенсибилизации или скорее в укреплении?

     - Считает ли клиент, что он, по крайней мере, потенциально, успешен, или он чувствует, что обязательно будет неудачником?

     - Он в основном эгоцентричен и, возможно, раздражается, когда другие люди просят его о помощи, или он способен сопереживать другим?

     - Когда он пытается помочь людям, чувствует ли он превосходство над ними, или это дает ему чувство сопричастности?

     -Как он реагирует на конфронтацию? Чувствует ли он себя оскорбленным, склонен ли игнорировать или отмахиваться от клиента, или же сначала переживает одиночество, но при этом готов поддерживать контакт?

     2) Терапевт хочет донести до клиента, что терапия существует для него, а не наоборот, что, конечно, требует понимания терапевтом проблем, которые клиент приносит на сессию.

     Это также означает, что терапевт сначала идет медленно, не пытается поразить клиента своими навыками, давая «глубокие интерпретации» или пытаясь высвободить сильные чувства. Я считаю, что терапевт, использующий техники энергетической мобилизации в самом начале терапии, до того, как он установил хотя бы небольшой раппорт с клиентом, действует скорее из нарциссических потребностей, чем из желания помочь клиенту[12].

     Если, с другой стороны, клиент сразу же начинает разряжать интенсивные чувства, терапевту, возможно, придется разрешить ему это делать, но с «доброжелательной неохотой». Однако я считаю, что важно как можно скорее выяснить, хочет ли клиент угодить терапевту («разве не это я должен делать в телесной терапии?»), пытается ли он избежать контакта с терапевтом, и не является ли это проявлением более общего паттерна поведения.

     Я считаю, что вместо того, чтобы терапевту целесообразнее в основном смотреть, слушать, задавать наводящие (иногда провокационные) вопросы и предлагать эксперименты с осознанием; таким образом он приглашает и позволяет клиенту установить более тесный контакт со своими чувствами, желаниями, и импульсами и поделиться ими с терапевтом.

     Терапевт исследует вместе с клиентом, каково ему стоять и лежать, чтобы установить более тесный контакт с его телесностью, ощущениями, произвольными и непроизвольными движениями. Он исследует, как клиент воплощает и визуализирует свои чувства, как он относится к своему опыту и как справляется с ним. Он пытается помочь клиенту установить связь между его стилем телесного воплощения и симптомами, по поводу которых он пришел на психотерапию.

     Возможно, все это не очень эффектно (разве поиск заземления и желание чего-то эффектного несовместимы?), но это дает клиенту определенную безопасность, помогает ему установить более глубокий контакт с собой и терапевтом и стимулирует его к активному участию в терапевтическом процессе. А терапевт получает много важной информации о том, что за человек его клиент.

     Как я уже предполагал в другом месте, терапевт может, в дополнение к тому, что я описал выше, также сформировать стиль бондинга, который соответствует наиболее развитой у клиента копинг-стратегии. Я не упомянул о том, что терапевт обычно не удовлетворяет активно регрессивные потребности клиента, если они возникают на этой стадии установления связи. Активно удовлетворяющий потребности клиента подход на первой стадии терапии может привести к «сговору», в котором терапевт становится спасателем, а клиент играет роль беспомощной жертвы. Терапевту важно с самого начала продемонстрировать, что основой психотерапии является сотрудничество, а не сговор.

СВЯЗЬ ВОССТАНОВЛЕНИЯ БАЛАНСА: ОТ ДУАЛЬНОСТИ К ТОЧКЕ КОНТАКТА

     Исследовав с клиентом его основные паттерны, продемонстрировав свое принятие клиента (по крайней мере, до тех пор, пока он не выходит за рамки терапевтической ситуации) и показав клиенту, что он ожидает от него активного участия в процессе повышения осознанности, терапевт закладывает основу для работы с сопротивлением клиента, его противодействием заземленности. Теперь терапевт начинает вмешиваться в харáктерный паттерн клиента.

     Стиль бондинга, который терапевт выстраивает далее, направлен на мобилизацию неразвитых аспектов клиента (т.е. полярности подавленной части заземления) и на то, чтобы сделать противодействие клиента заземлению явным.

     1) В паттерн «коллапсирования и погружения под землю» можно вмешаться, сформировав с клиентом утверждающий (расширяющий права и возможности) бондинг. Терапевт дает клиенту обратную связь о его невербальном и вербальном поведении, о том, как, по его мнению, он ведет себя с собой и другими, сталкивает его с саморазрушительными последствиями такого поведения, спрашивает его, чего он пытается достичь или избежать, ведя себя таким образом, и вместе с ним исследует, какие альтернативы могут быть более удовлетворяющими. При этом внимание уделяется не столько тому, что чувствует клиент, сколько тому, что он делает с этими чувствами и со своим телом, когда смотрит на возникающие образы.

     Терапевт может быть твердым в своих конфронтациях, когда клиент начинает цепляться за него (или за людей в его повседневной жизни), тем самым утверждая границу между клиентом и окружающими его людьми и передавая силу клиенту. Я уже приводил примеры такого рода конфронтации, когда описывал терапевтический подход Мастерсона.
Однако, чем больше клиент отдаляется, тем более мягкими должны быть эти конфронтации, стремясь не только удержать клиента в контакте с тем, что он делает, но и пригласить его оставаться в контакте с терапевтом. Г. Праути (G. Prouty) разработал подход, который дал замечательные результаты в работе с клиентами-шизофрениками, а также с клиентами, переживающими острый психотический эпизод. В основном терапевт описывает:

     - что, по его мнению, делает клиент (например, «Джо, вы сидите на стуле, поддерживаете голову руками, а теперь смотрите на меня и улыбаетесь»);

     - реальную обстановку, в которой находится клиент (например, «вы сидите в моем кабинете, звонит телефон, в вазе стоят фиолетовые и белые цветы»);

     - что он только что услышал от клиента (например, «Мэри, вы только что сказали: «Дом и яблоко»);

     - какие чувства клиент выражает невербально (например, «вы выглядите грустным», «у вас тревожный взгляд»).

     Хотя приведенные здесь примеры использовались в психиатрической обстановке и были направлены на восстановление контакта с остро психотическими клиентами, этот же подход может быть весьма полезен, когда менее регрессивный клиент отдаляется от терапевта. При использовании более биоэнергетического подхода основная цель терапевта - помочь клиенту узнать, как он может укрепить свои гипотонические мышцы, как он может сдерживать себя и как он может выражать себя, не подавляя свои эмоции и не перегружая ими других[13].

     Когда терапевт заставляет клиента встать, чтобы почувствовать «вертикальное заземление», а клиент, кажется, отстраняется от терапевта, можно ему предложить исследовать, как он может использовать свои руки для укрепления своих границ, например, отталкиваясь от рук терапевта. Если и это слишком угрожающе ощущается клиентом, ему   можно предложить показать терапевту, какую дистанцию он хочет установить и сохранять, или оттолкнуться руками от стены.

     Если клиент склонен цепляться, терапевт может, например, положить одну из своих рук на спину клиента. Таким образом, терапевт одновременно фрустрирует эту тенденцию цепляться, и в то же время уважает трудности, которые испытывает клиент с «сохранением своей позиции». Чувствуя поддержку со стороны терапевта, клиент может расслабить дыхание и почувствовать, что его ноги наполняются энергией.

     Затем терапевт может исследовать, что происходит, когда он, очень постепенно, уменьшает количество поддержки и стимулирует клиента к большей само-поддержке. Если это оказывается слишком трудным для клиента, и его ноги, кажется, лишаются силы и подкашиваются, здесь ему можно помочь попытаться «снова занять свою позицию» при помощи топанья ногами. Если и это оказывается слишком угрожающим, лучше всего, вероятно, попросить клиента сесть и обсудить, в чем его трудность в сохранении своей позиции. Не следует слишком сильно мобилизовывать тревогу падения, которая выходит на поверхность, так как это может послужить поощрением регрессивных тенденций и привести к разрушительной дезинтеграции.

     2) С другой стороны, паттерну «поднятия себя над землей» можно помешать,сформировав с клиентом бондинг, сфокусированный на перинатальной динамике[14]. Будучи восприимчивым к клиенту, эмпатически отражая его чувства и прося его быть более конкретным в своих коммуникациях, терапевт побуждает клиента оставаться со своим опытом, позволять быть тому, что есть, и понемногу углубляться в этот опыт. При работе с образами терапевт старается получить как можно больше конкретных деталей о том, что видит и чувствует клиент, о том, с какими образами он может оставаться в контакте, а каких хочет избежать и от каких отречься.

     Вполне вероятно, что у клиента возникнут трудности с таким подходом, что он будет стремиться уйти от своего опыта и попытается рассказать истории, которые могли бы впечатлить терапевта. Он может захотеть поскорее начать и поторопиться, желая получить быстрые результаты, пытаясь манипулировать своим опытом, пытаясь втиснуть свои чувства в форму, соответствующую его представлению о себе.

     При таком стиле работы выяснение и исследование мета-чувств (того, что клиент думает о своих чувствах), по крайней мере, не менее важно, помочь клиенту в установлении контакта с его конкретными, реальными переживаниями. Конфликт между чувствами и мета-чувствами, между тем, кем является клиент, и тем, кем он хочет быть или считает, что должен быть, является центральной темой. Клиент может постепенно осознать, как симптомы, из-за которых он пришел на психотерапию, связаны с этим конфликтом; диалоги между его «Я» и его восприятием себя могут помочь клиенту понять, как он интернализировал конфликт между собой и ожиданиями других.

     Терапевт может углубить эту связь, дотронувшись до клиента или поддержав его, и спросить, каково ему в таком соприкосновении (как сказал один клиент: ко мне прикоснулись — значит меня обидели[15]) и что тронуло клиента. Намерение прикосновений здесь заключается не в том, чтобы стимулировать экспрессию, а в том, чтобы помочь клиенту установить больший контакт со своими чувствами, ощущениями и потоками (усилить его проприоцептивное осознание и чувствительность) и почувствовать больший контакт с терапевтом. 

     Поначалу много важной работы можно проводить с клиентом сидя (или лежа, если у клиента относительно сильное эго), а не стоя. Если клиент стоит, внимание фокусируется на том, как он держит себя, как борется с гравитацией, и что происходит, когда он отпускает сдерживающий себя паттерн.

     Если клиент склонен держать терапевта на расстоянии, он может исследовать, что он испытывает в своем теле, когда терапевт приближается к нему, где в своем теле он чувствует сопротивление. И снова может быть полезно, если клиент выразит это сопротивление более явно, например, оттолкнет терапевта, и обратит внимание на связанные с ним образы и воспоминания, которые всплывут на поверхность. Если к терапевту сформировалось достаточное доверие, и клиент готов открыться еще больше, терапевт может положить руку на грудь клиента и предложить ему, стоя, оттолкнуться грудью от этой руки. Таким образом, клиент одновременно позволяет своему импульсу оттолкнуть других людей и мобилизует ощущения в груди и области сердца. Постепенно терапевт оказывает меньшее сопротивление, побуждая клиента больше стоять на собственных ногах, которые к этому времени будут чувствовать себя довольно шаткими. Вызов клиента - принять эту неуверенность, зная, что и терапевт видит его таким; вызов терапевта - не быть слишком настойчивым, понимая, как унизительно для клиента быть таким неуверенным.

     В первом подходе, когда «сдувшегося» клиента поддерживают в его поиске большей автономии (за что он был наказан в детстве) и фрустрируют его тенденцию терять себя в эмоциях и отреагировании, отказываться от своей ответственности и цепляться за других или беспомощно опускаться вниз, клиент будет одновременно чувствовать себя сильнее и все больше переживать, что все, включая терапевта, оставляют его в холоде.

     При втором подходе, когда нарциссического клиента стимулируют отпустить свое «раздувание», стать более чувствительным, открыться более глубоким чувствам, осознать конфликт между его «Я» и образом себя и позволить более глубокую связь с терапевтом, клиент также будет все больше и больше чувствовать свою уязвимость. Эту уязвимость можно интерпретировать как страх снова получить травму, на этот раз от людей в его повседневной жизни или от терапевта; другими словами, снова испытать презрение, насмешки, пренебрежение и брошенность, как это было в первые годы его жизни.

     В обоих случаях развивается иногда довольно интенсивный негативный перенос, в котором клиент переживает терапевта как бросившего его родителя. Когда этот перенос прорабатывается, заземляющий ужас и лежащая в основе депрессия брошенности выходят на поверхность во всей своей интенсивности. В следующей части я опишу наиболее важные эмоциональные компоненты этой депрессии брошенности или, как назвал их Мастерсон: «всадники апокалипсиса».

Часть 3

ВСАДНИКИ АПОКАЛИПСИСА

     Согласно Мастерсону, депрессия брошенности «состоит не из одного чувства, а из комплекса шести составляющих чувств: депрессии, гнева и ярости, страха, вины, пассивности и беспомощности, опустошенности и пустоты. Интенсивность и степень каждого из этих составляющих чувств будет варьироваться в зависимости от уникальных травм развития каждого человека, однако каждый компонент будет присутствовать в той или иной степени у каждого пациента».

     «Шесть всадников апокалипсиса соперничают в своем эмоциональном воздействии и деструктивности с социальными потрясениями и разрушительностью первоначальных четырех всадников - голода, войны, наводнения и моровой язвы. Технические слова слишком абстрактны, чтобы передать интенсивность и непосредственность этих чувств и, следовательно, их влияние на всю жизнь пациента. Функционирование пациента в мире, его отношения с людьми и даже некоторые физиологические функции подчинены защите от этих чувств».

     С помощью этих поразительных образов Мастерсон пытается дать читателю некоторое представление о том аде, которым может стать для субъекта депрессия брошенности. Несмотря на то, что в этом тексте он ссылается на пограничных клиентов, по моему опыту, клиенты с менее тяжелой задержкой развития также страдают от этих ужасающих чувств. Основные различия, по-видимому, заключаются в том, что последние имеют более сильную защиту, больше ориентируются в реальности, могут лучше относиться к терапевту и меньше выходят «из себя». Другими словами: они по-разному относятся к этим чувствам, но сами чувства очень похожи.

     Ниже следует описание этих компонентов депрессии брошенности, в значительной степени основанное на работах Мастерсона, с некоторыми дополнениями, которые я считаю уместными для телесно-ориентированной психотерапии.

     Это описание будет несколько техническим и абстрактным. В следующем параграфе я приведу пример клиента, который переживает очень глубокую депрессию брошенности. Этот случай проиллюстрирует, как терапевт может слишком увлечься процессом, сделав его более регрессивным, чем это было необходимо. Он также очень наглядно показывает, что чувствует клиент, проходя через такой кризис.

ДЕПРЕССИЯ И ОТЧАЯНИЕ

     Клиент чувствует «потерю или угрозу потери либо части себя, либо качеств, навыков и других аспектов, которые, по мнению пациента, необходимы для выживания». Клиент может чувствовать, что он теряет свой разум, свои гениталии, свою опору, контакт с сердцем; его руки могут чувствовать себя бессильными. Клиент также может чувствовать, что теряет работоспособность, что в таком кризисе часто бывает правдой, пусть и временно. Но когда клиент погружен в свои чувства покинутости, он не может увидеть свет в конце туннеля; он боится, что, бросив работу, он не сможет потом снова взяться за нее. Эти чувства кажутся ему невыносимыми, и он ощущает, что никто не может оказать ему поддержку, в которой, по его мнению, он нуждается. На самом деле, ему может быть очень стыдно и совестно за то, что он переживает и требует от своей семьи и друзей, ему кажется, что даже если люди в его окружении готовы поддержать его, он заслуживает того, чтобы быть отвергнутым.

     В процессе заземления эти чувства все больше и больше выходят на передний план и переживаются глубже и интенсивнее. Постепенно «клиент скатывается на дно своей депрессии, где почти всегда лежит суицидальное отчаяние и вера в то, что ему никогда не удастся получить необходимое».

     Как следует из двух последних цитат Мастерсона, клиент будет временами чувствовать, что он вот-вот умрет. Осознание смерти и страх смерти, на мой взгляд, являются важными компонентами кризиса покинутости, которые Мастерсон почти не рассматривает в явном виде. Он работает в психоаналитической системе координат, где осознанию смерти и страху смерти обычно не уделяется должного внимания; они сводятся к переживанию ранней потери или к симптому кастрационной тревоги.

     В следующем параграфе я подробно остановлюсь на этом вопросе, а пока достаточно сказать, что помощь клиенту в том, чтобы встретиться со смертью и в какой-то степени проработать его тревогу по поводу смерти, делает терапевтический процесс гораздо менее односторонним и может мобилизовать мощные ресурсы, которые помогут клиенту вести более аутентичную и насыщенную жизнь.

     Лоуэн описал, как отчаяние связано с потерей иллюзии, мечты об идеальной матери, которая всегда будет рядом, чтобы обнять и позаботиться о нем, о том, что всемогущий герой волшебным образом снимет боль, что он наконец-то встретит кого-то, кто признает его превосходство, и т.д. Клиент «еще не нашел» своего спасителя в реальной жизни, но до сих пор ему удавалось держаться за свою мечту.

     Когда клиент проходит через эту агонию, от терапевта и клиента требуются два качества: эмоциональное спокойствие и когнитивное присутствие.

     Клиенту необходимо чувствовать свое отчаяние и делиться им с терапевтом, который не слишком увлекается и не слишком отдаляется. «Эмоциональное спокойствие терапевта (...) передает пациенту уверенность в том, что тот способен справиться (со своим отчаянием). Это оказывает успокаивающее действие и побуждает пациента продолжать борьбу». Искренний интерес и эмоциональное присутствие терапевта помогают клиенту осознать, что это спокойствие терапевта не является холодным безразличием.

     Он обнаруживает, что может поделиться своей болью и почувствовать себя менее одиноким в своем страдании; эмоциональная связь, которую он установил с терапевтом, дает ему утешение (эта тема будет рассмотрена позже).

     О сочетании эмоционального спокойствия и аффективного присутствия легче сказать, чем сделать. Отчаяние клиента часто затрагивает собственные раны терапевта, поэтому у него должны быть способы, чтобы помочь залечить собственные раны и поделиться своими страхами и сомнениями.

     Другим, более аналитическим аспектом работы над чувствами отчаяния является прояснение их корней, т.е. выявление иллюзий, от которых клиент должен отказаться.  Когда клиент признает архаичность и иллюзорность своих надежд, он поймет, сначала только когнитивно, что держаться за них было бы самоуничижительно[16]. Отпустив свои старые мечты, клиент будет скорее скорбеть, чем отчаиваться. Отпустив свои иллюзии, он сможет встретиться с реальностью своего прошлого и проработать ее. Он начнет все больше и больше «выдерживать реальность», более печальную, но более мудрую, чувствовать одиночество, но и само-поддержку. Он также сможет испытывать большую благодарность за моменты пусть даже не-идеальной любви и доброжелательности, исходящей от других.

ЯРОСТЬ

     Чем глубже клиент переживает свою брошенность, тем больше его ярость выходит на поверхность. Сначала этот гнев часто бывает «слепым», т.е. без сознательной цели, и проецируемым на современные события и людей. В ходе терапии на поверхность выходят связанные с этим воспоминания, и гнев становится более сфокусированным на родительских фигурах детства клиента. Как пишет Мастерсон: «Наконец, параллельно с суицидальным отчаянием, возникают убийственные фантазии и импульсы, направленные на мать».

     Очень важно, чтобы терапевт хорошо оценил силу эго клиента. С помощью биоэнергетических техник терапевт может привести клиента к чрезвычайно интенсивному, взрывному выбросу ненависти. Клиента с сильным эго это может привести к заметному облегчению депрессии, но одновременно побудить его к вымещению своего гнева на партнере или на том, кто фрустрирует его в реальной жизни, поскольку «подавлять чувства неправильно и нездорово».

     Если в таких обстоятельствах клиента обычно можно научить более конструктивным способам справляться с гневом, то гораздо более опасная ситуация возникает, когда к «высвобождению своего гнева» поощряют клиента со слабым эго. Это вполне может привести к дезинтеграции, психотическому срыву, а не к терапевтическому прорыву.

     Боаделла описал подход, который в таких случаях показан, и называет его «волюнтаризацией». Основной принцип заключается в том, что клиент постепенно учится выражать свой гнев контролируемым образом, пиная или ударяя подушку, осознавая, что он делает и где он находится, и получает инструкцию остановиться до того, как чувства возьмут верх и начнут захлестывать клиента.

     Работая с пограничной клиенткой, которая имела тенденцию биться кулаками о каменную стену, нанося себе повреждения всякий раз, когда она чувствовала гнев дома, я предложил ей бить стоя подушку теннисной ракеткой. Сначала она почувствовала себя очень неловко: «Я чувствую себя такой глупой». Тут я немного поиздевался, сказав, что «действительно, это признак зрелой утонченности - превращать свои руки в сырое мясо, когда ты злишься, но проблема в том, что я боюсь крови, от нее я падаю в обморок, поэтому, пожалуйста, сделай мне одолжение...». Чуть позже я добавил более конгруэнтно: «То, что ты чувствуешь себя глупо, означает, что ты наблюдаешь за собой; это, возможно, не так уж плохо, поскольку это может помочь тебе контролировать себя и не дать потерять себя в гневе». Она поняла смысл предложенного мной и начала бить по подушке; сначала несколько осторожно, но постепенно с большей силой, регулярно делая паузы и глядя на меня с «заговорщицкой» улыбкой. К своему удивлению, она заметила, что чувствует, что ее ноги становятся все сильнее и сильнее.

     Очевидно, что терапевт должен быть достаточно проницательным в отношении того, сколько клиент может выдержать; здесь лучше быть слишком консервативным, чем слишком восторженным. Также терапевт должен уметь, при необходимости, переориентировать клиента на «здесь и сейчас». После каждой «попытки» терапевт обсуждает с клиентом то, что он пережил и подумал, помогая таким образом ему немного дистанцироваться от своих эмоций. Терапевт также может помочь клиенту распределить свою энергию.

СТРАХ И ПАНИКА

     «Третий компонент - это страх быть брошенным, столкнуться со смертью или быть убитым, который может быть доминирующим чувством, когда угроза быть брошенным использовалась как способ приучения ребенка к дисциплине (...) Ребенок ожидает, что дамоклов меч упадет в каждое мгновение. (...) Клиенты с таким прошлым вспоминают свое детство так, как будто это были постоянные похороны. (...) Возможно, меня скоро похоронят».

     Снова упоминается страх умирания и смерти, и снова Мастерсон сводит его к чему-то другому, т.е. к сопротивлению тому, чтобы оказаться лицом к лицу с ранней потерей: «Сама паника может доминировать в клинической картине настолько, что за ней скрываются лежащие в основе депрессия и гнев».

     В работе с этими чувствами терапевт может снова руководствоваться «принципом волюнтаризации». Другим средством достижения той же цели (предотвращения перегруженности клиента) является терапевтическое использование диссоциации, как это описано в литературе по НЛП. Клиенту помогают сориентироваться в «здесь и сейчас» и «посмотреть, что случилось с той юной частью вас, которую вы видите вон там». Если это все еще слишком пугающе, клиенту можно предложить увидеть свое испуганное юное «Я» на экране телевизора на безопасном расстоянии, включить звук телевизора на более низкий уровень или даже сделать его черно-белым фильмом. Когда клиент «увидел и услышал», что там произошло, ему предлагают установить какой-то вербальный или невербальный контакт со своим детским «Я» и предоставить ему безопасное место внутри своего тела. Считаю важным, чтобы после этой процедуры клиент мог поделиться с терапевтом своими чувствами по поводу увиденного, вновь осознавая, что он находится с терапевтом, а не «в своем детстве.

ЧУВСТВО ВИНЫ И СТЫДА

     Клиент также интроецировал установки своих родителей и будет чувствовать огромную вину и/или стыд за все чувства, мысли и импульсы, которые не согласуются с их требованиями и потребностями.

     Когда клиент осознает, что его чувства вины и стыда являются интроектами, перед ним встает, казалось бы, довольно жестокий выбор: продолжать соответствовать родительским ожиданиям и отвергать жизненно важные части себя или отказаться от надежды на родительскую поддержку, которая ощущается как то, что никого нет на его стороне.

     Чувства вины и стыда тесно связаны с пассивностью и беспомощностью – чувствами, о которых пойдет речь далее.

ПАССИВНОСТЬ И БЕСПОМОЩНОСТЬ

     Эти чувства, как мне кажется, имеют как манипулятивный, так и более целительный аспект.

     Они могут быть попыткой клиента манипулировать другими, чтобы те сделали за него, и способом фрустрировать других, когда он проявляет силу беспомощности: «Если я беспомощен, я не несу ответственности; если я не несу ответственности, как вы можете критиковать меня и предъявлять ко мне требования?».

     Другими словами, эти чувства могут быть защитой против уверенности в себе и автономии.

     Но особенно для нарциссических клиентов эта беспомощность может быть очень важным чувством, которое нужно признать. Признание того, что родительские ожидания действительно были слишком высоки, может принести истинное освобождение. Это может быть необходимым разотождествлением с грандиозным ложным «я» и большим шагом к принятию реальных ограничений. Объективно говоря, это смиряющее (и потому заземляющее) осознание. Субъективно, однако, это может показаться глубоко унизительным, и особенно нарциссически ориентированному клиенту необходимо, чтобы терапевт был терпелив и принимал глубокие чувства стыда, которые могут возникнуть. В процессе переживания этого стыда клиент будет считать, что он заслуживает того, чтобы его изгнали: «Кто захочет быть связанным с таким неполноценным человеком, с таким жалким неудачником?». Здесь клиенту может быть очень трудно принять одобрение и доброжелательность терапевта, в которых он так сильно нуждается, но которым он может так глубоко не доверять. Клиент может интерпретировать принятие терапевта как снисходительную жалость. Эту реакцию переноса также необходимо сделать явной и исследовать; если этого не сделать, у клиента возникнет искушение опошлять и превращать в банальность свою «неудачу», чтобы сохранить лицо и избежать стыда: «То, что я не могу сделать, не имеет значения». Тогда он снова отдалится от своего настоящего «Я», закроет свое сердце и снова изолирует себя от других.

     С пограничными клиентами в первую очередь необходимо преодолеть манипулятивную сторону их чувств, о которой говорилось выше.  Но может оказаться, что «я не могу» также является отражением подлинного «я не мог». Когда клиенты были малышами, они действительно не могли позволить себе тенденции к индивидуализации, потому что не могли жить без поддержки и поощрения хотя бы одного из родителей.

     Таким образом, терапевту необходимо принимать во внимание как манипулятивные, так и более искренние аспекты чувства беспомощности клиента.

     Пассивность/беспомощность как отчаянная мера, направленная на облегчение эдиповой тревоги, ведет к образованию панциря в тазовой области. Клиент научился, что если он блокирует свои тазовые чувства, то становится слабым, но принимаемым, теряя много жизненной силы, но сохраняя мощного союзника на своей стороне: «Лучше быть беспомощным, но чувствовать принадлежность, чем столкнуться с ревнивым соперником, который намного сильнее меня». В данном случае клиенту необходимо встретиться с этой тревогой, проработать собственную ревность, отделиться от родительской пары (что включает в себя проработку эдипова переноса) и вновь овладеть подвижностью таза, силой и удовольствием.

ОПУСТОШЕНИЕ И ПУСТОТА

     Последний компонент депрессии брошенности, который описывает Мастерсон, ощущается клиентами как «ужасающая внутренняя пустота и онемение», возникающие, по словам Мастерсона, частично из-за «интроекции негативных установок матери, которые оставляют пациента пустым и лишенным позитивных поддерживающих интроектов».

     Другой аспект этой пустоты, которую может ощущать клиент, когда он отпускает свою мечту найти спасителя или быть признанным в своем превосходстве, заключается в том, что исполнение этой мечты было смыслом его жизни. Теперь эта мечта закончилась, его жизнь бессмысленна и пуста.

     Биоэнергетическая сторона этой пустоты заключается в том, что клиенту пришлось заглушить свои чувства и импульсы, которые были нежелательны; клиент по необходимости отрезал себя от большой части своей жизненной энергии. Мертвенность и онемение - это проявление глубокого панциря; когда клиент освободит эти блоки, он испытает отчаяние и гнев. Какой выбор для клиента: быть мертвым или рисковать быть убитым!

     Телесно-ориентированный психотерапевт столкнется (по крайней мере) с двумя другими компонентами депрессии брошенности: леденящим холодом, холодными энергетическими потоками и тревогой падения.

ХОЛОД

Временами клиент также может чувствовать ужасающий холод; не просто обычные холодные руки и ноги, а абсолютный холод: ему может казаться, что его костный мозг замерзает. В другое время он может чувствовать холодные потоки, во многом противоположные по своей сути приятным либидинозным потокам (которые тоже могут быть пугающими, если клиент боится сдаться, как описано выше). Но в этих холодных потоках нет ничего приятного; они не доставляют удовольствия, как и их источник.

     Очень впечатляет, когда клиент соприкасается с этим холодным ужасом, начинает дрожать, его зубы стучат, он стонет, его голос становится все глуше и глуше. Когда клиент начинает выражать этот холод[17], он может трансформироваться в отчаянную ярость от того, что его бросили. Как и при лихорадке, клиенту может стать очень жарко: ужас превращается в горячую ярость.

     Клиенту необходимо, чтобы терапевт был рядом с ним и не боялся этим своим присутствием противодействовать переживаемой клиентом покинутости, и успокаивал его при вспышках ярости.

      После выражения ярости клиент почувствует отчаяние и душераздирающую тоску, которая становится переносимой для клиента только тогда, когда он чувствует сострадание терапевта. Клиент пережил кошмар, и ему нужно проснуться в более любящей обстановке, где ему не нужно будет защищаться от уязвимости, которую он чувствует.

ТРЕВОГА ПАДЕНИЯ

     Как было описано выше, тревога падения может быть сигналом того, что клиент отпускает свои защиты, перестает сопротивляться заземлению и тогда страх быть покинутым выходит на поверхность. Мастерсон также упомянул некоторые характерные ассоциации, которые возникают у клиентов, склонных поднимать себя вверх или опускаться вниз, когда они начинают испытывать тревогу падения.

     Тревога падения может также возникать, когда клиент находится в глубокой депрессии, но в этом случае у клиента могут быть другие ассоциации: «Жизнь для меня невыносима», «Я не могу выносить эту агонию». Другими словами, эта тревога падения может быть соматическим выражением отчаяния и беспомощности клиента, чувств, которые были описаны выше.

     Однако за тревогой падения может стоять и другая динамика. Когда клиент позволяет вибрациям, столь характерным для биоэнергетических упражнений для заземления, переходить в область таза (что поначалу многие клиенты вряд ли смогут сделать: они могут вибрировать в любой части тела, кроме таза), сильные ощущения могут подниматься из таза и проходить через диафрагму. Есть некоторое сходство между этими ощущениями и тем, что мы чувствуем, когда сидим на качелях, или когда стоим в лифте, который внезапно едет вниз, тогда как мы ожидали, что он поедет вверх.

     Лоуэн подробно писал об этом ощущении падения, например о «влюбленности», когда человек отдается своей эротической энергии. Если существует конфликт по поводу капитуляции перед своими сексуальными чувствами, уходящий корнями в эдипов конфликт, клиент будет очень напуган, когда не сможет больше контролировать эти чувства. Отчасти потому, что он боится, что поддаться этим чувствам означает поддаться эдипову соблазнению и абьюзу, со всеми опасностями: быть во власти запретного, но (ох!) такого привлекательного родителя, который может обладать, эксплуатировать и отвергать его, и потерять поддержку со стороны другого родителя, который становится ревнивым врагом, способным жестоко отомстить.

     Позже в этом исследовании я опишу идеи Райха о тревоге оргазма, которая тесно связана с этим видом тревоги падения.

     После описания различных компонентов депрессии брошенности, я хотел бы вернуться к процессу заземления и обсудить вопрос о том, какой вид бондинга может быть наиболее подходящим теперь, когда восстановление баланса в контакте выполнило свою функцию. Как помочь клиенту лучше заземлиться и в некоторой степени лучше справляться со своими чувствами покинутости?

УРОВНИ ПОКИНУТОСТИ И СТИЛИ БОНДИНГА

     Возникающие чувства покинутости, с которыми клиенту несколько легче справиться (поскольку он, по крайней мере в определенной степени, развил свою силу или чувствительность в восстановлении баланса во взаимодействии), берут свое начало в различных фазах развития. Это означает, что в зависимости от того, с какими проблемами развития связаны чувства покинутости, разным клиентам необходимо научиться справляться с этими чувствами в разных стилях бондинга.

     По этой причине и отношение терапевта, и его интервенции в ответ на возникающие чувства должны быть более дифференцированными, чем просто помощь клиенту в их разрядке, как это предполагалось в «попсовых» поверхностных неорайхианских теориях.

     Фундаментальное предположение теории бондинга заключается в том, что, когда эти разрушительные чувства выходят на поверхность, тип отношений, которые выстраиваются между клиентом и терапевтом, в значительной степени определяет, будет ли клиент двигаться в направлении роста, вернется ли он в злокачественный регресс или заставит себя прогрессировать преждевременно.

     По этой причине терапевт должен еще раз решить, какую связь он образует с клиентом, чтобы помочь ему пережить «темную ночь». По моему опыту, на этой стадии, как правило, наиболее подходящими являются бондинг, сфокусированный на перинатальной динамике[18], и напитывающий бондинг, нацеленный на утверждение права клиента на его собственные желания и потребности[19]. Когда терапевт пытается сформировать более зрелую связь с клиентом (т.е. при утверждающем бондинге, когда терапевт хочет побудить клиента к истинной автономии и ответственности[20], и при объединяющем бондинге, когда целью является достижение истинной близости[21]), он не осознает глубину депрессии брошенности клиента[22]. Почти всегда эта депрессия уходит корнями в первый период жизни клиента. Ригидные структуры характера, например, связаны с эдиповым конфликтом; но основная причина, по которой человек не может решить свои эдиповы проблемы, заключается в том, что он был в большей или меньшей степени травмирован на до-эдиповой стадии (см. наблюдение Лоуэна о том, что ригидность имеет сильный шизоидный компонент).

     Конечно, есть исключения; некоторые из них наиболее очевидны: 

     - клиенты, которые уже прошли значительное количество динамической терапии и в значительной степени проработали свои чувства потери,

     - клиенты, которые достаточно хорошо интегрированы,

     - клиенты, которые не способны или не мотивированы на длительный и глубокий процесс проработки.

     Но чаще всего выбор стоит между формированием бондинга, сфокусированного на перинатальной динамике, и напитывающего бондинга.

     В первом случае, когда мать во время беременности клиента находилась в состоянии сильного стресса и / или когда роды (первая сепарация) были травматичными, ребенок не смог восстановиться, потому что мать не смогла дать ему достаточно надежной заботы после рождения.

     Я считаю, что эта связь также является наиболее подходящей, когда основной темой, возникающей в депрессии брошенности ребенка и отказа от него, является вторжение, отрицание собственно существования младенца.

     Одной из форм вторжения является то, что можно назвать: «слепое тепло». В этом случае мать действительно заботилась о физическом благополучии младенца, была теплой, с явно добрыми намерениями, казалось бы, альтруистичной, но ей не хватало внутренней безопасности, и она была слепа к собственным чувствам младенца. Фактически, она поглотила младенца своим тревожным теплом, за которым могли скрываться более негативные чувства.

     Более угрожающая форма вторжения имела место, когда родители были «слишком горячи», например, когда они были жестоки по отношению друг к другу и/или к ребенку.

     В этих случаях терапевту необходимо быть центрированным и внимательным к скрытым тенденциям и «подводным течениям» чувств, которые исходят от клиента. Терапевт должен создать для клиента безопасную «поддерживающую среду», в которой клиент может научиться определять свои чувства, принимать их и обходиться с ними. Клиенту необходимо стать более уверенным в себе, прежде чем он будет готов обратиться к другим.

     С другой стороны, напитывающий бондинг   показан, когда основной темой для клиента является депривация. В этом случае клиент заново переживает свое раннее окружение как «слишком холодное»; особенно когда его мать вспоминается как не заботящаяся, эгоцентричная и недоступная, отрицающая право младенца на потребности. Терапевт и клиент должны думать здесь, согласно словам Винникота, «не о травме, а о том, что ничего не происходило, когда что-то могло бы произойти».

     Терапевт проявляет теплоту к клиенту, активно мобилизует энергию клиента, прикасаясь к нему (как нежные, так и сильные прикосновения можно рассматривать как отдачу энергии клиенту, а значит, как своего рода питание) и помогает клиенту определить свои потребности. Задача клиента - не просто разрядить старую боль, но и утвердить свои потребности, протянуть руку, принять предлагаемое и почувствовать удовлетворение, а также и научиться принимать разочарование.

     Чем больше клиент способен это делать, тем больше он готов к прогрессу, и связь должна быть преобразована в утверждающий бондинг. Здесь клиент учится справляться с проблемами одиночества и ответственности, активизировать собственные ресурсы (а не ресурсы окружения), интересы и таланты. В этой связи, а также позже, когда формируется объединяющая связь, старые чувства покинутости могут снова всплыть на поверхность. Они могут быть связаны с воспоминаниями, с которыми не удалось справиться раньше; но может случиться и так, что ранние переживания, над которыми клиент уже работал в более раннем бондинге, всплывут снова. Работать с этими воспоминаниями будет полезнее в том стиле бондинга, который клиент и терапевт установили на данный момент. Часто нет необходимости возвращаться к более раннему бондингу; для клиента это будет слишком похоже на обескураживающий рецидив. Работая с очень ранним опытом брошенности в стиле утверждающего и объединяющего бондинга, клиент учится справляться с этим все более и более зрелым способом. Именно в этом, я считаю, и заключается терапевтический прогресс.

     В идеале терапевт и клиент выстраивают объединяющий бондинг, где центральное место занимают темы зрелой близости.   Здесь клиенту помогают интегрировать его сердечные чувства с энергиями таза и поощряют встречать других людей как цельных, отдельных личностей. Клиент учится вести аутентичные диалоги, выражая как свои собственные чувства, так и мета-чувства, и сопереживая более глубоким переживаниям другого. Сам терапевт также становится более присутствующим как отдельная, целостная личность, как мужской (или женский) партнер в диалоге, опирающийся на область своего сердца и таза. Временами он больше делится своими собственными «здесь и сейчас» дурачествами и образами, приглашает клиента отвечать как можно более полно и честно и оставаться с тем интимным зарядом, который накапливается между ними. Созерцая этот заряд и размышляя о нем с открытым сердцем и открытой областью таза, а также установив зрительный контакт, клиент и терапевт могут на мгновение пережить не-генитальный контакт, выходящий за рамки дуальности субъекта и объекта. Это моменты благодати и глубокого исцеления важны как для клиента, так и для терапевта.

Часть 4

СТРАХ ЗАЗЕМЛЕНИЯ, СТРАХ СМЕРТИ И ТРЕВОГА СМЕРТИ

     Как говорилось ранее, Мастерсон вскользь упоминает, что страх смерти может возникнуть, когда клиент проходит через депрессию брошенности. Похоже, он рассматривает этот страх смерти как избегание «более глубокого» отчаяния и гнева по поводу того, что его бросили в детстве. Я думаю, что эта интерпретация слишком односторонняя и редукционистская.

     Ялом, с другой стороны, кажется, перегибает палку, когда предполагает, что ужас брошенного ребенка — это в значительной степени симптом скрытого «более глубокого» страха смерти. Но в своем блестящем обсуждении глубинной тревоги он делает ряд очень важных замечаний.

     Он указывает на то, что почти во всех основных терапевтических идеологиях страх смерти игнорируется, сводясь к страху кастрации, брошенности, собственной деструктивности и т.д. Тревога смерти всегда, кажется, обозначает что-то другое; таким образом и терапевт, и клиент могут избежать ужасающего осознания самой смерти[23]. Ялом очень убедительно показал, что дети в самом раннем возрасте борются с фактом смерти, но в основном не очень успешно, и что во всех основных формах психопатологии страх смерти играет важную роль.

     Он описал, как можно защищаться от тревоги смерти способами, аналогичными другим тревогам: отрицанием, подавлением, диссоциацией от аффекта и т.д.

     Он подробно описывает защиту вытеснением: вместо того, чтобы «смотреть смерти прямо в лицо», большинство людей смещают эту тревогу на конкретный объект, человека или ситуацию. Может быть, лучше иметь конкретную фобию, с которой мы можем что-то сделать, тогда как в отношении смерти мы беспомощны. Ситуации, которой мы боимся, мы можем избежать, но мы не можем избежать смерти.

     Кроме того, он описывает две другие, более архаичные защиты, которые используются, чтобы отгородиться от неизбежности собственной смерти, а именно веру в спасателя, который убережет нас от смерти, и веру в нашу особенность (все остальные могут умереть, но не я!). Эти два защитных паттерна тесно связаны с двумя стилями незаземленности, которые я описал ранее.

     Ялом приводит несколько уместных аргументов в пользу своей убежденности в том, что вопросы смерти необходимо решать в рамках долгосрочного терапевтического процесса.

- Тревога смерти - это универсальный опыт (только люди, пережившие околосмертный опыт и способные вспомнить, что они испытывали, будучи в состоянии клинической смерти, или просветленные люди, могут быть свободны от тревоги смерти). Практически каждый клиент упоминает вопросы, связанные со смертью.

-  Ужас смерти и умирания в чистом виде очень интенсивен и проникает очень глубоко. Он, как и «обычная, невротическая» тревога, изгоняется защитными механизмами, которые, в свою очередь, ответственны за психопатологию.

- Осознание смерти может привести к глубоким переменам, подталкивая клиента к более подлинному и удовлетворяющему его образу жизни. Как сказал Ялом: «В то время как физическая сторона смерти разрушает человека, предчувствие смерти спасает его». Этот последний пункт будет подробно рассмотрен позже.

     Покинутостьи смерть, конечно же, тесно связаны в нашем сознании. Когда нас бросали в детстве, нам угрожала потеря тех самых ресурсов, в которых мы нуждались, чтобы выжить. Мы также оставались без защиты от окружающих нас опасностей, как объективно существующих, так и тех, которые казались реальными, но на самом деле были плодом нашего воображения. И смерть, похоже, означает не только потерю себя, но и людей и предметов, которые мы любим и к которым привязаны. Я вместе с Яломом считаю, что это серьезная ошибка - избегать вопроса смерти, сводя его к страху чего-то другого, например, кастрации или брошенности, но я также считаю, что ошибка - игнорировать ад ранней брошенности, чтобы сосредоточиться на «более глубоком» вопросе смерти.

     Вопрос о том, какое из этих двух положений является более весомым / значимым, абсурден. «Под» страхом покинутости может лежать страх смерти, а «под» страхом смерти может лежать «более глубокий» страх брошенности. И то, и другое является базовым. Если для большинства из нас, непросвещенных людей, смерть страшна сама по себе, то же самое верно и для брошенности. Ребенок может узнать, что он может выжить, будучи покинутым, но выжить, будучи изгоем, означает жизнь в аду. Многие дети чувствуют себя брошенными именно из-за своей озабоченности смертью; они могут захотеть поговорить с кем-то о смерти и своем страхе смерти, но от них просто отмахнутся. Этот отказ может быть явным («Ты еще слишком мал, чтобы думать об этом» или «Посмотрите на нашего маленького философа, ха-ха»), но часто он более завуалированный: ребенок получает дешевый ответ и чувствует, что его родители не верят в себя, или он чувствует их тревогу и косвенное требование не беспокоить их этим вопросом.

     Таким образом, терапевт должен быть готов работать как с опытом брошенности, так и с чувствами, связанными с умиранием и смертью.

     Как депрессия брошенности состоит из нескольких компонентов, так и страх смерти и сама смерть также имеют различные аспекты, которые легче разделить в теории, чем в реальной жизни. Тем не менее, я думаю, что может быть полезно иметь представление о некоторых возможных корнях того, что клиент переживает как тревогу смерти. Это может помочь терапевту реагировать с эмпатией и осознать, каких аспектов тревоги смерти клиент может избегать. Разделение огромной и ужасающей концепции страха смерти на несколько более мелких компонентов также имеет очень практические функции. Если брать «по одному компоненту за раз», идея смерти становится менее подавляющей: клиент и терапевт могут обнаружить, что с каждым из этих компонентов можно в определенной степени справляться и работать. Это само по себе уменьшает страх смерти и умирания.

     Большинство динамических терапевтов будут искать ранний опыт, когда выживание клиента было поставлено на карту как источник тревоги смерти. Проработка этих переживаний приведет к значительному снижению тревоги.

     Некоторыми потенциальными источниками являются:

-       Внутриутробный стресс, когда плод затоплен тревогой матери. Однако Гроф упоминает, что внутриутробный стресс обычно связан не с угрозой выживания плода, а скорее с угрозой здоровью. Он упоминает некоторые образы, которые связаны с этим пережитым внутриутробным стрессом: жизнь в высокоиндустриальном городе с загрязненным воздухом, озерами и реками; ощущения клиентов напоминают похмелье (тошноту, головные боли, диспепсию и т.д.).

-       Тяжелые роды (ощущаемые как борьба со смертью), после которых ребенок не смог хорошо восстановиться, потому что мать была недоступна или слишком встревожена. Образы, связанные с этой фазой перинатальной жизни, это по словам Грофа, «гневные божества, изображенные на многих индийских и тибетских картинах, кровавые, откровенно агрессивные и свирепые».

-       Серьезный недостаток поддержания безопасности, уже описанный  выше как источник тревоги при падении.

-       Ощущение угрозы из-за атмосферы взрывоопасного насилия в его окружении.

-       Чувство брошенности, связанное с угрозой выживания.

     Работа с этими опасными для жизни ранними переживаниями не сильно отличается от работы с чувством покинутости, поэтому мне нет необходимости углубляться в эту тему.

     Тревога смерти также может быть следствием ощущения, что «что-то умирает внутри». Возможно, умирает иллюзия, и клиенту необходимо оплакивать потерю этой иллюзии так же, как он оплакивал бы потерю любимого человека. Клиент может не желать расставаться с этой иллюзией именно из-за ассоциации со смертью. «Сейчас умирает только что-то, но в будущем умру весь я». Возможно, что-то также умирает внутри, потому что клиент не заботился должным образом о какой-то части себя. Это ощущение распада на части может содержать экзистенциальное послание: «Заботься о себе лучше». И если прислушаться к этому посланию и действовать в соответствии с ним, это может привести к большей автономии и расширению собственных возможностей. Человек может не хотеть этого делать, потому что он все еще мечтает, чтобы о нем заботились.  Возможно, благодаря этой мечте он избегает своего раннего опыта брошенности, с которым ему необходимо столкнуться. Возможно также, что клиент цепляется за образ ребенка, а не стареющего взрослого, приближающегося к смерти. Если это так, то клиент не будет прогрессировать до тех пор, пока избегает этой конфронтации со смертью. Другим источником тревоги по поводу смерти может быть страх своей деструктивности. Клиент может бессознательно проецировать свою деструктивность на других: он также может хорошо понимать, что если он хочет убить других людей, то и другие люди могут захотеть убить его. Трансформация этой деструктивности в более конструктивную самоуверенность уменьшит эту форму смертельной тревоги. Но клиент также может добиться огромного прогресса, если он напрямую встретится со своей тревогой смерти, о чем я расскажу позже.

     Как отмечается в психоаналитических теориях, за страхом смерти может скрываться и желание умереть. Это может быть вызвано желанием вновь слиться с умершим любимым человеком, отчаянным желанием вырваться из ситуации, которая кажется невыносимой, или чувством злобы. Но, как отмечает Ялом, суицидальные мысли также могут быть попыткой победить смерть: «Если я лишаю себя жизни, я перехитрил смерть, я не даю смерти шанса взять меня». Это кажется довольно парадоксальным: человек с суицидальными мыслями может избегать своей смерти-тревоги.

     В своей прекрасной книге «Проживая свою смерть» (“LivingyourDying”) Келеман очень ясно показал, что смерть — это не только то, что произойдет в будущем, мы умираем постоянно, смерть - это аспект жизни здесь и сейчас. «Умирать - это значит учиться отказываться от того, что мы воплотили в себе». «… это отказ от шаблонов действий и мыслей, неуверенность, волнение, знание, что что-то зарождается, и незнание того, куда это идет».

     Келеман приводит множество примеров того, как мы постоянно переживаем «маленькое умирание». Столкновение с этим опытом с полным осознанием может помочь нам лучше узнать «большое умирание» и стать живыми более полно: «Отказываясь от социальной идентичности и непрерывности, возможно, мы вступаем в новый опыт».

     Есть еще четыре потенциальных источника тревоги по поводу смерти, которые заслуживают большего внимания: ожидание мучительной борьбы со смертью, страх небытия или тревога смерти в узком смысле слова, страх жизни после смерти и тревога оргазма.

ОЖИДАНИЕ МУЧИТЕЛЬНОЙ СМЕРТИ

     Тревога смерти, которую испытывает клиент, также может быть порождена предожиданием мучительной предсмертной борьбы. И как в случае со всеми другими страхами, первая и главная задача терапевта - помочь клиенту остаться с этим страхом, связанными с ним образами и найти их корни.

     Клиент может быть свидетелем мучительной смертельной борьбы. Он испытает огромное облегчение, когда сможет поделиться этими переживаниями с терапевтом и проработать свое горе, особенно если этот умирающий человек был ему дорог и у клиента не было возможности оплакать его должным образом.

     Клиенту также необходимо обсудить с терапевтом, чувствует ли он вину за     эту болезненную смерть, и заново оценить, насколько уместно это чувство вины. Чувствовал ли клиент гнев и были ли у него импульсы возмездия по отношению к человеку незадолго до его предсмертной борьбы? Считает ли он, что агония этого человека была в какой-то мере вызвана этими желаниями клиента? Считает ли он, что должен был приложить больше усилий, чтобы облегчить эти мучения? Был ли он пренебрежителен или несправедлив по отношению к этому человеку, что заставляет его сейчас испытывать сожаление? Уместно ли это сожаление, и если да, то как он может искупить свою небрежность? Подлинное сожаление, исходящее из чувства экзистенциальной вины, может помочь клиенту открыть свое сердце и стать более сострадательным, более того, оно также подтверждает его собственные ценности. Переживание этого сожаления, таким образом, может стать важным исцеляющим шагом, продвигающим клиента вперед на его уникальном жизненном пути. Другой подход к ожиданию мучительной смерти может заключаться в том, чтобы связать этот страх с тем, как клиент справляется со своей нынешней болью и страданиями. Как он пытается избежать этого, и какую цену ему приходится заплатить? К какому будущему ведет его эта модель избегания? Какие страдания он причиняет себе и другим, пытаясь избежать страданий? Когда клиент найдет лучшие способы справиться со своей настоящей болью, он создаст лучшее будущее. Это несколько облегчит его неизбежную смерть. Исследования продемонстрировали то, что каждый знает на собственном опыте: чем лучше, полнее человек прожил свою жизнь, тем лучше он сможет умереть.

     Агония, которой клиент боится, что она будет частью его умирания, может быть скорее психологической, чем физической.

     Клиент может бояться, что умрет в одиночестве: это, конечно, вполне возможно; смерть может ворваться «как вор в ночи». Но этот страх умереть в одиночестве может также выражаться в том, что клиент чувствует себя изолированным в своей реальной жизни и держит других людей на расстоянии. Или, наоборот, на каком-то уровне он может хорошо осознавать, что злоупотребляет близкими ему людьми, и что они могут отказаться быть с ним в его последний момент.

     Другими словами, клиент, возможно, ожидает смерти, которую, по его мнению, он заслуживает; в конечном счете, это еще одна форма экзистенциальной вины, которая может привести к значительному терапевтическому прогрессу.

     Вера в то, что человек умирает в одиночестве, может быть формой неведения, как показывают исследования околосмертных переживаний; информированность об этих открытиях может принести огромное облегчение. Позже я обсужу этот вопрос о жизни после (клинической) смерти несколько подробнее. Когда речь заходит о страдании и ответственности клиента за создание своего страдания, он будет протестовать и утверждать, порой совершенно справедливо, что не все страдания являются результатом невротического или неаутентичного образа жизни. Но, утверждая эту истину, он может также придерживаться убеждения, что он беспомощен перед лицом страданий, которые ему предстоит испытать. Эта беспомощность, в свою очередь, может усилить его тревогу.

     Терапевт может оспорить это последнее убеждение, указав клиенту на то, что у него, столкнувшегося с неизбежным страданием, все же есть существенный выбор: он может выбрать отношение к своему страданию. Виктор Франкл, переживший концлагерь, где он столкнулся с самым жестоким видом агонии, и поэтому, безусловно, имеющий право говорить о страдании, сделал это краеугольным камнем своего подхода - логотерапии: столкнувшись с неизбежным страданием, человек все же может реализовать свою человечность, свои глубочайшие ценности через отношение к этому страданию.

     Терапевт также может спросить клиента, может ли он представить себе «хорошую смерть». Если он может это сделать, то плодотворным может оказаться поиск путей формирования той жизни, которая еще впереди и может способствовать тому, что его смерть станет относительно «хорошей».

     Если клиент, похоже, не может представить себе хорошую смерть, ему необходимо исследовать причины этой неспособности. Каковы выгоды для него от его озабоченности агонией? Чего он избегает в этой озабоченности? Возможно, клиент хочет уйти от чувства ответственности, предпочитая позицию жертвы. Клиент может также пытаться избежать самого вопроса смерти, предпочитая не смотреть на то, что происходит перед смертью.

     Это приводит нас к тому, что Ялом назвал «тревогой смерти». Следующая глава в значительной степени вдохновила меня его исследованием о смерти как главном универсальном беспокойстве.

ТРЕВОГА СМЕРТИ

     Мы можем быть абсолютно уверены, что всех нас ожидает смерть, а это значит, что мы можем быть уверены, что в вопросе жизни и смерти мы в итоге беспомощны; более того, мы абсолютно не знаем, когда «придет наше время».

     Ялом заявил, что «страх смерти играет важную роль в нашем внутреннем опыте; он преследует нас, как ничто другое; он постоянно «урчит» где-то рядом; это темное, тревожное присутствие на краю сознания». Когда человек сталкивается со смертью, понимая, что он тоже умрет, все его инстинкты выживания бьют тревогу, которая ощущается как ужас. Если человек действительно не работал над темой своей тревоги по поводу смерти, он будет использовать все доступные ему защитные механизмы, пытаясь заглушить или подавить ужасное осознание того, что он может умереть в следующее мгновение или пять десятилетий спустя.

     Некоторые из «прозвищ», данных смерти, иллюстрируют этот ужасающий аспект смерти: мрачный жнец, ужасный пожиратель, отвратительный всадник, бесчувственный автомат и непримиримый обманщик.

     Философы описывали осознание смерти как ощущение «хрупкости бытия» (Ясперс), «ужаса небытия» (Кьеркегор), «невозможности дальнейшей возможности» (Хайдеггер) или «онтологической тревоги» (Тиллих).

     В долгосрочной терапии клиенту необходимо встретиться со своими образами смерти не только потому, что тревога смерти играет такую большую роль в его внутреннем опыте, и не потому, что защита от осознания смерти может оказывать на клиента такое калечащее воздействие. Осознание смерти может быть очень мощным стимулом к более удовлетворительному и подлинному образу жизни; как сказал Ялом: «Идея смерти спасает человека»: 

     - Встреча со смертью может послужить стимулом для выбора того, что мы ценим больше всего вместо того, чтобы тратить силы на тривиальные нарциссические или материалистические проекты и откладывать действительно приносящие удовлетворение, но, возможно, более рискованные. Если мы можем умереть в любой момент, зачем избегать риска, который может быть связан с тем, что способно обогатить нашу жизнь?[24]

     - Это также придает нашей жизни особую ценность: все хорошее, что мы испытываем здесь (общение с близкими, с природой, искусство, удовольствие от того, что мы делаем), может быть отнято у нас, или мы больше не сможем испытывать это, либо потому что мы перестанем существовать вообще, либо потому что будем существовать на другом плане.

     - Это работает и в обратную сторону: чем больше человек живет в гармонии со своими глубочайшими ценностями и чем глубже он чувствует ценность жизни, тем меньше он будет бояться смерти. Многие люди в моменты глубокого покоя или счастья чувствовали, что они готовы умереть: «Это был бы хороший момент, чтобы умереть».

     Итак, вопросы: как терапевт может помочь клиенту встретить смерть? И как клиент может справиться с ужасом смерти, чтобы извлечь пользу из того, что может предложить ему осознание смерти? Если у терапевта хватит смелости встретиться лицом к лицу с собственной тревогой по поводу смерти и сдержать ее хотя бы в некоторой степени, он сможет уловить подсказки, которые дает ему клиент, и развить их, не становясь механическим и не усиливая тревогу клиента. Подсказки можно найти где угодно: в кошмарах, при более глубоком расспросе о страхах клиента, в том, как он реагирует на образы смерти вокруг него, как он видит свое будущее и т.д.

     Осознание смерти и тревоги (иногда бессознательное) также может стать результатом осознания своей внутренней мертвенности из-за панциря. Традиционный биоэнергетический подход заключается в том, чтобы помочь клиенту исследовать, как он сам себя «омертвляет» и как он может оживить эти мертвые области себя. Но это может быть не единственный подход, который ведет к прогрессу. Особенно когда биоэнергетическая работа приводит к застою, терапевт может с успехом столкнуть клиента со смертью: «Да, сейчас ваша рука кажется мертвой, а в ближайшем или отдаленном будущем все ваше тело будет мертвым».  

     Что касается второго вопроса, то самый простой ответ таков: терапевт может работать с этим страхом так же, как и с любым другим страхом. Клиента можно побудить столкнуться с этим страхом в том объеме, с которым он может справиться, поделиться своим страхом, разрядить страх, гнев и печаль, связанные со смертью.

     Еще один очень общий ответ: поскольку смерть часто рассматривается как окончательное прощание, помощь клиенту в прощании, в принятии его актуальных и прошлых потерь, позволит ему сказать «последнее прости». В этом смысле все психотерапии помогают клиентам жить удовлетворительной жизнью и принимать свои «необходимые потери». Но проблема большинства традиционных терапий заключается именно в том, что они лишь косвенно работают с тревогой смерти и избегают сфокусированности на теме смерти как таковой. Это избегание может фактически усилить тревогу смерти и, следовательно, в значительной степени снизить эффективность традиционной психотерапии.

     Терапевт может попросить клиента представить, что он каким-то образом знает, что скоро умрет; это обычно вызывает сильные и очень базовые чувства, с которыми необходимо работать. После работы над ними клиента можно попросить проанализировать прожитую жизнь и выяснить, что он чувствует по отношению к своей жизни. Как хорошие, так и плохие чувства можно использовать для дальнейшего роста: хорошие чувства можно углубить, а через плохие - мотивировать клиента на существенные изменения в его образе жизни. Требует ли продолжения такая работа? Конечно. Клиент может поддаться искушению рассматривать такие образы как «интересный опыт», но игнорировать экзистенциальные послания, которые он получил. Этому отношению необходимо противостоять и проработать его, иначе оно будет препятствовать всему терапевтическому процессу. И психотерапия, и осознание смерти призывают клиента серьезно отнестись к своей экзистенциальной вине, как сказал Келеман: «Человек, который чувствует, что он прожил свою жизнь так, как хотел, не боится (умереть)». Хотя я считаю, что он выражается здесь слишком резко, проводя важную связь между экзистенциальной виной и тревогой смерти.

     Поскольку смерть также можно понимать как «отсутствие будущего», клиент может научиться сталкиваться со своей тревогой смерти и постепенно сдерживать ее, регулярно выполняя упражнения, которые помогают ему отпустить свой образ будущего и остаться с возникающими чувствами.

     Возможно, самый распространенный способ победить свою тревогу по поводу смерти — это НЕ заниматься созерцательной практикой. Смерть - это окончательная капитуляция перед великой тайной, великой неизвестностью, так же, как и глубокая медитация[25].

     Еще один способ, который может помочь клиенту облегчить тревогу смерти (особенно если он используется в дополнение к одному или нескольким подходам, упомянутым выше), заключается в том, что он развивает «защиты от тревоги смерти», которые работают для него лучше, чем те, которые он имел раньше. Роберт Джей Лифтон описал их под названием «способы достижения символического бессмертия». Я процитирую краткое изложение его выводов, сделанное Яломом, и добавлю то, что я вижу, как потенциальную теневую сторону каждой из этих моделей:

-  Биологическая модель: жизнь через своих потомков, через бесконечную цепь биологических привязанностей; опасность здесь может заключаться в том, что родитель нарциссически злоупотребляет своими детьми.

- Теологическая модель: жизнь на другом, более высоком плане существования, с опасностью ухода от «земной» реальности.

-   Творческая модель: жизнь через свои дела, через непреходящее воздействие своего личного творчества на других; здесь есть опасность отождествления со своими достижениями и «поиском славы».

-    Тема вечной природы: человек выживает через присоединение к бурлящим жизненным силам природы; здесь может возникнуть опасность отрыва человека от общества.

-    Модель переживания через «потерю себя» в таком интенсивном состоянии, что время и смерть исчезают, и человек живет в «непрерывном настоящем», теневой стороной этого является истерия.

     Странно, но Ялом не упоминает, что он исследует со своими клиентами, что, по их мнению, произойдет с ними после их физической смерти, хотя позитивный или, по крайней мере, нейтральный образ жизни после смерти в значительной степени поможет утихомирить нашу тревогу, когда мы сталкиваемся со смертью, поможет нам справиться со страхом смерти. Весь колорит стиля Ялома, в котором он пишет о смерти, и то, как он порой уничижительно отзывается о верованиях в жизнь после смерти (систематически называя их «мифами» или даже «сказками»), говорит о том, что он глубоко убежден, что смерть - это конец всего. Если смерть - это определенный конец всей жизни, то, возможно, нет смысла думать о жизни «после смерти». Другая причина, по которой Ялом, возможно, так неохотно исследует эту тему, заключается в том, что мечты (в отличие от серьезных мыслей и чувств) о жизни после смерти могут быть избеганием столкновения со своим реальным существованием. Однако это не повод игнорировать убеждения клиента о жизни после смерти; напротив, эти убеждения являются факторами, которые формируют его отношение к жизни и смерти не в меньшей степени, чем вопросы, которые Ялом так глубоко исследовал.

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

     Когда речь заходит о смерти, многие клиенты почти сразу же делятся своими убеждениями о жизни после смерти, пусть и с некоторыми колебаниями. Эта нерешительность отражает их неуверенность в том, что может произойти «за гранью», и их смущение, особенно когда они говорят, что склонны верить в некую форму существования после смерти. Что терапевт думает об этих идеях? Не сочтет ли он, что я (клиент) смешон? Не попытается ли он убедить меня изменить эти мои основные убеждения?

     Такая неуверенность и нерешительность уже являются вескими причинами для дальнейшего изучения этого вопроса.

     Другой клиент может сопротивляться любым расспросам терапевта по этому вопросу, заявляя несколько агрессивно: «Я не знаю». Это может дать уникальную возможность исследовать, каково это - не знать и оставаться в неведении; как он сопротивляется незнанию и как это влияет на переживание клиентом жизни и смерти. Конечно, клиент не знает, терапевт спрашивает не о знаниях, а об убеждениях. Сказав: «Я не знаю», клиент может фактически выразиться по-другому: «Я не хочу об этом думать». Это означает, что на бессознательном уровне он, вероятно, много думает и чувствует по этому поводу.

     Важным, в первую очередь для терапевта, становится вопрос: «Является ли вера в жизнь после смерти формой сопротивления тревоге смерти и принятию ответственности, или же вера в отсутствие жизни после смерти - это форма невежества, сопротивления, форма высокомерия? Осознавая, что во всех этих возможностях может быть доля правды, терапевт может оставаться более или менее беспристрастным и не быть наивным по отношению к своим клиентам.

     Серьезная опасность веры в жизнь после смерти заключается в том, что клиент может использовать ее как алиби для эскапизма и уклонения от ответственности, для безразличия к своим и чужим нуждам и страданиям («люди будут жить лучше, когда умрут»). Если это так, терапевту лучше сосредоточиться на «жизни до смерти» и на отношении клиента к терапии. Что он делает в терапии, если его отношение к жизни таково, что она проходит мимо? Кто, по его мнению, отвечает за терапевтический прогресс? Также могут быть сомнительные причины для веры в отсутствие жизни после смерти.

     Возможно, клиент все еще бунтует против своего религиозного воспитания, особенно если использовались вызывающие чувство вины и страха способы дисциплинарного воздействия на ребенка. Своим бунтарским поведением клиент демонстрирует, что здесь много незавершенных дел, и, вероятно, он все еще носит в себе некоторые из старых чувств вины, а также страх перед «сверхъестественным». Клиент также может бояться надеяться на хорошую жизнь после смерти, что отражает его страх надеяться на что-то и в нынешней жизни. Он защищается от чувства зависимости и страха разочарования более или менее откровенно циничным отношением. Клиент также может чувствовать себя героем и очень утонченным из-за своей твердой уверенности в том, что после смерти ничего нет и что ему «нужен ложный комфорт» жизни по сторону могилы. Но терапевт может спросить: «Не будет ли более героическим признать, что ты не можешь быть уверен в том, что может произойти, быть открытым для других возможностей и жить с этой неуверенностью?» Клиент может чувствовать себя искушенным, потому что он «не верит в сказки и занимает взрослую научную позицию». Но эта так называемая научная позиция может быть основана на мифе об эмпирическом знании как единственном источнике истины.

     Немного расширим идею этого аргумента: возможно, более научно верить в жизнь после смерти. Современные исследования, особенно связанные с околосмертным опытом, дали несколько замечательных указаний на то, что существует некая форма существования за пределами физического плана. В частности, Кюблер-Росс привела несколько ярких примеров:

     - В одном исследовательском проекте она изучала людей, которые были слепыми в течение десяти и более лет. Когда они «возвращались» после клинической смерти, они могли очень подробно и точно описать вид одежды, которую носили окружающие их люди. Они могли ясно видеть, находясь вне своего тела, но снова становились слепыми, когда снова возвращались в свое тело.

     - Двенадцатилетняя девочка сообщила, что «на той стороне» ее тепло принял брат. Она сказала своему отцу: «Я не понимаю, ведь у меня нет брата». В этот момент у ее отца на глаза навернулись слезы, и ему пришлось признаться ей, что у нее есть брат, но он умер за три месяца до ее рождения. Никто никогда не говорил об этом девочке.

     - Находясь вне своего тела, ни один из детей, с которыми беседовала Кюблер-Росс, не видел свою мать или отца, если только один или оба родителя не умерли. Вот вам и объяснение исполнения желаний: если бы видения этих детей были простыми формами исполнения желаний, то подавляющее большинство детей «видели» бы одного или обоих своих еще живых родителей.

     Подобные сообщения также убедительно свидетельствуют о том, что вера в то, что в момент смерти все остаются в одиночестве, вполне может быть формой невежества. Возможность того, что по ту сторону нас встретят люди, которых мы любили и которые умерли раньше нас, конечно, очень утешительна.

     Решение вопроса о жизни после смерти может принести некоторые важные преимущества:

     - это может пролить свет на важные неаутентичные способы существования (такие как эскапизм, высокомерная утонченность, избегание неопределенности, цинизм и т.д.);

     - у многих клиентов было не так много возможностей (или они не решались ими воспользоваться), чтобы глубоко исследовать свои убеждения с кем-то другим;

     - если клиент чувствует, что его принимают (даже если терапевт может бросить ему вызов), когда он делится некоторыми из своих очень личных образов, терапевтические отношения могут значительно улучшиться;

     - клиент может, к своему удивлению, обнаружить, что в глубине души он все еще несет в себе архаичные пугающие образы жизни после смерти (страх ада, быть запертым в гробу, быть живым, но совершенно одиноким), которые могут быть трансформированы, если с ними честно встретиться;

     - работа со страхами и неопределенностью, связанными с жизнью после смерти, может принести глубокое облегчение, значительно снижая общую тревогу смерти и необходимость защищаться от этой тревоги;

     - глубоко погружаясь в размышления о жизни после смерти, многие клиенты, кажется, также обращаются к источнику мудрости, удивляя и себя, и терапевта глубиной «знания», приходящего от созерцания жизни в более широкой перспективе.

     Но как бы глубоко человек ни верил в жизнь (или ее отсутствие) после смерти, это все равно остается верой, а не уверенностью для подавляющего большинства из нас. Таким образом, смерть остается «Великой Капитуляцией»; страх перед такой полной капитуляцией Райх назвал «тревогой оргазма». Это станет последней темой данного параграфа.

ТРЕВОГА ОРГАЗМА

     Существуют поразительные параллели между тревогой смерти, столь впечатляюще описанной Яломом, и тем, что Райх назвал тревогой оргазма, о чем могут свидетельствовать следующие цитаты.

     «Суть дела (зла) заключается в глубокой тревоге в организме, так называемой тревоге оргазма, которая удерживает человека от реализации себя и своих стремлений. (...) Нас поражает ТЕРРОР, который охватывает человека, закованного в панцирь, когда он вступает в контакт со своим биологическим ядром, с тем, что мы называем потоками плазмы. (...) Мы бы поняли ситуацию, если бы предположили, что тревога оргазма — это только одна из тревог человека, только одна из многих специфических, несовместимых с жизнью реакций, которые стали так хорошо известны современной био-психиатрии за последние двадцать пять лет.

     Тревога оргазма - нечто большее, чем, скажем, простая фобия или невротический приступ тревоги, и очень сильно отличается от них. В сравнении с простой невротической реакцией тревоги тревога оргазма - это то же самое, что наводнение, затопляющее миллионы акров сельскохозяйственных угодий и уносящее тысячи человеческих жизней, в сравнении с прорывом водопроводной трубы в нашем доме.

     Тревога оргазма - это общий биологический опыт, от которого нет отступления. (...) Тревога оргазма сочетается с переживанием полной потери своей личности и ориентации в жизни. (...) Тревога оргазма регулярно сопровождается опасностью полного срыва, который может стать настолько невыносимым, что не остается другого выхода, кроме самоубийства. (...) Именно внезапная потеря контроля над глубинными силами организма, чтобы справиться со всей силой природной биоэнергии, делает ситуацию (...) столь опасной».

     Эта сильная тревога по поводу оргазма может быть ятрогенной, то есть результатом двух терапевтических ошибок:

     - Терапевт, возможно, слишком сосредоточил свой подход на размягчении панциря в диафрагмальной и тазовой областях, прежде чем напряжение в сегментах верхней части тела клиента было адекватно высвобождено. Мобилизуются интенсивные энергии таза, которые застревают, например, в груди или горле клиента. Именно это давление сексуальной энергии на панцирь может вызвать глубокую тревогу.

     - Возможно, слишком много работы было проведено с клиентом, когда он лежал и поддавался, и слишком мало - с вертикальным заземлением. В результате клиент не может позволить своей сексуальной энергии течь вниз, в ноги. Клиента непроизвольно «поднимает изнутри», прочь от земли; клиент чувствует, что земля уходит у него из-под ног. Другими словами, он ощущает сильную тревогу, связанную с падением. Другим результатом является то, что клиент недостаточно развил свою способность «выдерживать» высвобождающееся возбуждение; это именно то, что Райх описал как основной аспект тревоги оргазма.

     Я отчетливо помню, как после интенсивной психотерапевтической работы с оргазмом я испытывал отчаянную тревогу. В самые неожиданные моменты я чувствовал, как интенсивные «тающие» либидинозные чувства струятся от моих гениталий вверх к груди, но там прекращаются. Это приводило к сильным импульсам всадить нож в грудь, чтобы найти разрядку. В другие моменты энергия продвигалась дальше, к горлу, но там оказывалась в бутылке, что приводило к ощущениям удушья. Я больше не мог ясно мыслить и запоминать, с трудом читал; слова, которые я читал, больше не имели для меня смысла, они были просто бессмысленным набором букв и ничем больше.

     Работа над моей кастрационной тревогой в ходе последующей терапии не принесла мне особого облегчения. Только после того, как я снял напряжение в горле и принял глубокую печаль, связанную с тем, что я чувствую себя отрезанным от других, тревога утихла. То, что казалось тревогой по поводу оргазма, оказалось страхом перед тем, что меня могут бросить. Проработав свой гнев и особенно печаль, я снова обрел почву под ногами; я снова мог работать, читать и лучше общаться с окружающими меня людьми.

     Конечно, тревога оргазма — это не только результат терапевтических ошибок (например, игнорирование вертикального заземления, провоцирование глубинных энергий, с которыми организм, в силу своего панциря, пока не может справиться).

     Она также может корениться в страхе сексуального насилия, в страхе быть растленным из-за своих эдиповых желаний. Проработка этих страхов может помочь клиенту принять свои сексуальные чувства и овладеть ими, что значительно снизит тревогу оргазма.

     Более универсальной причиной тревоги оргазма является страх потерять свое эго.

     Для одного человека это может означать, что он боится, что его захлестнет угрожающий поток образов, чувств и импульсов, что в него, так сказать, вторгнется его бессознательное и он испытает мини-психоз или даже хуже. Как отметил Лоуэн, фраза «я сошел с ума» может означать две вещи: «я безумен» и «я в ярости». Он также отметил, что это двойное значение слова «безумный» не случайное совпадение: часто страх перед безумием на самом деле является страхом перед собственной яростью. Следствием этого является то, что тщательная проработка ярости клиента значительно уменьшает его страх безумия. Мой собственный клинический опыт, похоже, подтверждает это наблюдение Лоуэна[26].

     Для другого человека эта смерть эго может быть потерей привычной ориентации во времени и пространстве; мир кажется чужим, лишенным логического смысла, и человек чувствует глубокую растерянность. Эта «потеря знания» (т. е. потеря знания, предоставляемого дуалистическим умом) может быть ужасающей, и ее следует избегать, насколько это возможно, если клиент к этому не готов.

     Я считаю, что все три интерпретации являются обоснованными. На вопрос о том, какой уровень интерпретации будет правильным, можно частично ответить, связав его с уровнем бондинга, в который вовлечены клиент и терапевт.

     Тема поглощения другими является центральной темой как в бондинге, фокусированном на перинатальной динамике[27], так и в напитывающем бондинге, нацеленном на утверждение права клиента на его собственные желания и потребности[28], тема совладания с яростью - в расширяющем возможности, утверждающем и побуждающем клиента к истинной автономии и ответственности[29] бондинге и тема возможности отдаться основным чувствам - в объединяющем бондинге, когда целью является достижение истинной близости[30].

     Важно понять, насколько сильное или слабое эго у клиента. Для хорошо интегрированного и достаточно открытого человека, с другой стороны, эта потеря знания может стать вратами к объединяющему переживанию. На самом деле, когда я формировал объединяющий бондинг и клиент был готов к этому, я иногда пытался активно вызвать это состояние, конечно, с разрешения и при сотрудничестве клиента. Один из способов сделать это состоит в том, что терапевт говорит что-то клиенту, затем спрашивает его, что, по его мнению, терапевт имеет в виду под этим высказыванием, а затем, что еще может означать это высказывание терапевта, и что еще, и т.д. Клиент может впасть в состояние замешательства, когда он уже ничего не знает; на мгновение все становится непонятным. На глубоком уровне клиент осознает, что так называемый объективный мир в значительной степени является конструкцией его собственного ума и что в этой конструкции есть определенный произвол. Возникающее в результате этого недоумение, которое экзистенциалисты называют беспочвенностью (безосновательностью), может быть преобразовано в состояние созерцательного, недуалистического осознания, когда клиент соединяется и остается с потоками в тазу и области сердца, оставаясь при этом в незнании. Чем больше клиент может заземлиться в своих эротических и любовных чувствах, тем меньше страха он будет испытывать и тем сильнее и объемнее он может почувствовать расширение своего сознания. Нечто подобное может происходить и при установлении зрительного контакта. Когда клиент, после интенсивного и позитивного диалога между ним и терапевтом, смотрит в глаза терапевту, и он, и терапевт могут внезапно ощутить, что другой является тайной. Поскольку подлинный диалог, имевший место до этого, создал подлинную любящую связь, клиент и терапевт могут пережить момент единения, который может оказаться глубоко исцеляющим для обоих.

     Этот драгоценный вид терапевтической работы, как я уже упоминал, в основном осуществляется в объединяющем бондинге. Но и в более ранние моменты терапии, когда отношения с клиентом действительно позитивны и привели к некоторой хорошей работе, эти моменты единения могут быть пережиты и углублены. То есть, когда терапевт внимателен, открыт и центрирован, оба, как терапевт, так и клиент могут это принять.

     Открываясь для единения, связываясь с трансперсональными энергиями, клиент на мгновение преодолевает не только свое экзистенциальное одиночество, но и страх смерти[31].

REFERENCES

Полный текст этой статьи, не опубликованной в «Энергии и характере», можно найти в: Unitive Body-Psychotherapy, Collected papers vol.2. (afra Verlag, Frankfurt, 1991).

С Маартином Аалберсом можно связаться по адресу: Obrechtstraat 124, NL - 2517 VZ Den Haag, Голландия.

Перевод В. Березкиной-Орловой

Редакция А. Красько